Бенедиктинца аж передёрнуло.
— Ну давай, — сказал он без всякого удовольствия. — Что там надо — нашу кровь, живую собаку, хлеб, клинок?
…Судьба, судьба — конь, скачущий по могильным плитам!
В ожидании парабеллума
Сейчас мне придётся описывать то, чего я сам почти не видел, но без описания чего просто не обойтись. Ну, вы меня поймёте. А поняв, простите. Когда имеешь дело с тем, с чем мы связались…
Впрочем, ладно. К делу.
Я уже сказал, что Лёвушка, прихватив Хасановну, понёсся на аукцион, где должны были, в числе прочего, продавать Грааль. Ну, или что-то, похожее на Грааль. Я не видел. Я про него столько прочитал, что должен был, наверное, видеть его во сне и опознавать издалека по запаху — так вот, фиг вам. У меня в тот момент не было никакого охотничьего азарта, и всё, о чём я думал — как расшифровать записку. Вернее — как, по каким критериям, выбрать из уже десятка вариантов расшифровки правильный?..
И вот сидели мы с Ирочкой на очень такой кухонной кухне тёти Ашхен, грызли сырные палочки и рассуждали на эту тему, и у неё тоже не было готового решения, а подходила она с другой стороны: если я пытался размышлять и вычислять что-то логическое, то она считала, что правильное решение должно быть гармоничным и тёплым.
Что такое кухонная кухня? Ну, это такая довольно тесная кухня, где тётя Ашхен царствует и правит, а именно — ну оч-чень вкусно готовит. Причём, что характерно — на этой кухне не едят. Она даже сама для себя, когда внуков нет, накрывает в столовой. А уж когда дядя Коминт был жив… Так вот, на этой кухне среди гирлянд лука и чеснока, связок перца и мешочков со всякой ароматной всячиной, и всё это развешано так, чтобы легко было тянуться от «станка» — так тётя Ашхен называла массивный кухонный стол, дубовый с мраморной столешницей, о которую посуда разбивалась с дивной лёгкостью, — на этой кухне было необыкновенно уютно сидеть. На табуретках, облокотясь о широкий подоконник, на котором в горшках росли помидорные деревья. Но это можно было только тогда, когда тётя Ашхен не работала на станке.
Сейчас она не работала, убежала за покупками, потому что дверь холодильника перестала распахиваться от напора еды изнутри, и мы с Ирочкой сидели у подоконника, хрустя сырными палочками и рассуждая о резонах, которыми мог руководствоваться отец, отправляя записку, и я зачем-то взял пультик засунутого под потолок чёрненького телевизора с таким выпуклым экраном, что он казался линзой, и что-то нажал, и сразу попал на скандал — на очень громкий скандал, так уж был выставлен звук.
Шёл какой-то документальный репортаж, показывали наскипидаренную толпу, все чего-то хотели, оператор с камерой куда-то пробивался, его толкали — и орали, орали и орали, непонятно, но чертовски выразительно. И наконец он пробился к сцене, или подиуму, или как это ещё назвать, в общем, такое возвышение, помост, на котором стоял стол с криво сдёрнутой зелёной скатертью, на скатерти стоял самовар и какие-то подсвечники, и что-то ещё, и парень в расстёгнутом фраке и вывалившейся из брюк сорочке, пытаясь перекричать общий галдёж, что-то объяснял, показывая руками, как то ли он кого-то хватал, то ли его хватали…
В общем, нормальный репортаж с места события: ни черта не понять.
А было вот что:
Лёвушка и Хасановна подъехали к Манежу (это там происходил аукцион третьего рода), Хасановна припарковала мотоцикл у самого входа, послала охранника за билетами, потому что бесплатно на аукцион никого не пускали, даже Чубайс платил, а ведь мог бы просто припугнуть, — и пока охранник ходил, Лёвушка всё подпрыгивал, будто ему сильно хотелось в туалет, а на самом деле он просто опасался, что Грааль вот сейчас, пока они тут теряют время, купят другие, или что у Хасановны на карточке не окажется денег, потому что она всё прокутила этой ночью, или что карточки не принимают, — в общем, проявлял здоровое беспокойство. Наконец им принесли билеты, и концессионеры вбежали в зал…
Торговали здесь встоячка — чтобы рассадить такое число людей, понадобилось бы помещение побольше Манежа. А так — покупатели сгрудились вокруг помоста и торговались, поднимая над собой такие сердечки на палочках с номерами; аукционист повышал и повышал цену, сердечек поднималось всё меньше, и наконец оставалось одно. Этот-то обладатель самого крепкого сердца и получал всё. Правда, за деньги.
Когда наши вошли, как раз заканчивалась продажа пары бронзовых канделябров, которыми когда-то, согласно легенде, били, заподозрив в нечестной игре, изобретателя жанра мужских причитаний поэта Некрасова. Хасановна и Лёвушка вооружились сердечками на палочках (их ещё некоторое количество торчало из больших плетёных корзин) — и присоединились к толпе соискателей Грааля (и сопутствующих товаров).
Лёвушкины опасения едва не подтвердились; опоздай они минут на двадцать, и вся история человечества пошла бы по-другому.
— Лот номер одиннадцать! — выкрикнул жеманный аукционист. — «Пасхальное яйцо», чаша из поделочного камня на металлической подставке, работа неизвестного мастера, семнадцатый век, начальная цена — десять тысяч рублей! Ну же, девчонки!..
Взметнулось десять тысяч розовых, белых, синих и жёлтых сердец.
— Пятнадцать тысяч!
Поднялось ещё больше.
— Хасановна…— в ужасе сказал Лёвушка. — Они ж его купят…
— Купилка у них ещё не выросла… — сурово процедила Хасановна.
Через шестнадцать тактов повышения цены над головами реяло только алое сердце Доры Хасановны.
— Продано! — воскликнул аукционист, вытирая пот. — Продано за двести пятьдесят тысяч рублей!!! Подходите, подходите сюда поближе! Господа, пропустите товарищей!..
И, хотя никто пропускать их не собирался, Лёвушка уже ввинтился в толпу; Хасановна пошла медленно и солидно, как броненосец «Потёмкин» сквозь смущённую эскадру. Её алое сердце трепетало над головой, подобно мятежному флагу.
Хасановна почти дошла до помоста, когда Лёвушка на этот помост взобрался и направился к столу. Аукционист, держа микрофон в вытянутой руке, попытался заступить ему путь:
— Мальчик, мальчик, тебе сюда нельзя…
Лёвушка остановился и хмуро всмотрелся в него.
— Педофил… — прошептал он, склонясь к микрофону. — Граждане, остановите педофила! Он меня потрогать хотел!
— Да ты…
— А-а-а-а!
— Отойди от мальца, вредитель! — Хасановна поднималась по ступенькам. — А то я тебя так щас потрогаю, сам на Соловки побежишь!
— Успокойтесь, бабуля…
— Какая я тебе бабуля, положенец? На себя посмотри! Лучше добром скажи, куда тут деньги в кассу платить, пока я не…
— Уверяю, сударыня…
— Поздняк метаться. Где — касса — быстро?!
— Вот здесь, сюда, пожа… пожа… — аукционист, лебезя, пятился к ширме позади стола с лотами. Из-за стола медленно, как перископ, поднялась круглая головка Лёвушки. И — многие, несмотря на тугой гвалт толпы, услышали этот вопль.