— Которая? В смысле, из двух?
— Которая с косичкой. Лох цепенеет!
— А-а. Да. Ей бы ещё в руки косу дать — и верхом на белого коня посадить. И всё.
— На бледного.
— Ну, пусть на бледного, — согласился Шандыба. — Хотя белый там тоже был… На какую-то она артистку похожа.
— Может быть.
— В смысле — я её где-то видел. Недавно.
— Может быть. Я вроде тоже видел. Да по телику наверняка.
— Ну да. В кино-то мы с тобой не ходили.
— Вот ещё в кино нам с тобой ходить… за ручки держаться…
Шандыба потянулся к предпоследней банке пива, и вдруг рука его замерла.
— По телику, да? — сказал он. — А маугли тебе знакомым не показался?
Шпак как раз запрокинул голову, вытряхивая из своей банки последние капли — и закашлялся. Он кашлял так долго, что побагровел.
— Да ну, не может быть, — пропыхтел он, переводя дыхание. — Откуда им там взяться?
Но и ему уже стало понятно, откуда: да вот из этого самого самолётика. Сошли по трапу…
Шандыба поднялся и, переваливаясь, как медведь, шагнул к кабине пилотов, стукнул в дверь. Дверь открылась — она тут не запиралась. Пилоты одновременно повернули головы, зафиксировали факт вторжения, снова вернулись к созерцанию чего-то, пока не замеченного Шандыбой или не понятого им. Он нагнулся и по пояс просунулся в кабину.
— Разворачиваем, ребята, — сказал Шандыба. — На тот же аэродром.
— Не получится, командир, — сказал один из пилотов — тот, который сидел слева. — Граница уже закрыта. Да и вообще нас сажают…
— Вон, — сказал другой и ткнул большим пальцем вбок.
Шандыба просунулся ещё чуть-чуть и теперь увидел то, на что так пристально смотрели лётчики. Совсем рядом с их самолётом держался другой, с хищно вытянутым носом и красно-бело-зелёным кругом на борту.
— Та-ак… — протянул Шандыба. — А связь у вас есть? Мне надо…
— Какая там связь! — сказал первый пилот. — Велели молчать в тряпочку. И не вздумайте по мобильнику. Тут же завалят. Им-то что — только повод дай по размерной цели пострелять.
Шандыба, вдруг остро ощутив себя размерной целью и тихо матерясь по этому поводу, вернулся в салон. Отдёрнул шторку с окна. С этого бока тоже держался истребитель.
— Суки, — сказал Шандыба. — Обложили. Вохра.
Шпак посмотрел, покачал головой и вскрыл последнюю банку.
— А может, это и не тот маугли, — сказал он. — Даже и не похож. Бабка похожа, но это же ни о чём не говорит, правда?
Когда самолётик приземлился на длинной широкой полосе итальянской авиабазы, друзья уже почти убедили друг друга в том, что никакой чудесной встречи не было, поскольку таких совпадений просто не бывает, а что бабка похожа — так ведь почти все люди на кого-то похожи, aliquo pacto?
В ожидании парабеллума
Наверное, всему тому, что с нами происходило, имелось объяснение. Равно как вообще всему тому, что происходило на отдельно взятой планете Земля. Но я этого объяснения не знал.
Ещё позавчера в Швейцарии всё было просто, тихо и спокойно. По крайней мере, никто во внешнем мире не знал ни о каких переворотах, революционных комитетах, банковских охранных отрядах, кантонских трибуналах, вольных стрелках и чёрных гвардейцах… Сегодня же всё выглядело так, словно за эти два дня (а я подозреваю, что всё-таки за один) в стране прошёл минимум год, и за это время власть раз пятьдесят перешла из рук в руки, все склады и все закрома опустели, и чего осталось в изобилии, так это тупого усталого раздражения — и патронов.
И не в переносном смысле я говорил о том, что прошёл год. Вернее, не только в переносном. Потому что иначе — откуда взялись миротворцы, когда бы это их успели сформировать и ввести? И почему этим миротворцам всё происходящее уже до такой степени обрыдло? Подобное настроение я чувствовал у московских милиционеров и пожарных, но те боролись с диким огнём уже много месяцев подряд, зная лучше всех прочих, что пожары происходят всё чаще и чаще…
В общем, ещё на аэродроме нас как-то сразу очень неприветливо начали заталкивать в грузовик. Нам при этом не говорили ни слова, изъясняясь жестами прикладов; между собой солдаты перебрасывались словами на очень знакомом, но совершенно непонятном языке; ни моего немецкого, ни изысканно-оксфордского английского Ирочки они не понимали вовсе. Тигран попробовал армянский, а тётя Ашхен и Хасановна — русский, но и это ни к чему не привело. Нас не понимали или, скорее, не хотели понимать.
Плохо было то, что никак не удавалось понять, кто же здесь командует. Все были в одинаковой форме без знаков различия, только на касках по трафарету нарисованы были буквы SPUF. Тигран показывал всем визитку клиники, требуя, чтобы нас вернули туда обратно, потому что самолёт, который должен был нас увезти отсюда, увёз не нас, а кого-то другого. Наконец визитку у него отобрали, и Тигран успокоился.
Он ещё больше успокоился, когда у нас у всех отобрали телефоны, паспорта и наличные деньги. Карточки и чековые книжки брать не стали.
Наверное, наша компания в тот момент производила достаточно нелепое впечатление.
Что-то из вещей мы погрузили сами, что-то нам в кузов позакидывали солдаты. Пара маленьких чемоданов после так и не обнаружилась…
Я видел, как Тигран, уже забираясь в кузов, сронил с руки на землю оба брелока с ключами. Потом я на них наступил и слегка вмял в землю. Я сидел у заднего борта, когда мы отъезжали; я не видел, чтобы кто-то из оставшихся солдат за ними нагнулся.
Нас везли долго — больше двух часов. Напротив меня сидел толстый солдат с бабьим личиком и непропорционально маленьким автоматиком в руках. С моего места видно было только светлое, как будто металлизированное, покрытие шоссе — да изредка, когда ветром откидывало клапан брезентового тента, что-то на обочине. Так, я видел разрушенные дома, дома заколоченные — но и вполне обитаемые, с распахнутыми окнами и белыми занавесочками. Несколько раз в поле моего зрения попадали какие-то вооружённые люди в полувоенной-полугражданской одежде; похоже было на то, что они что-то охраняют или перекрывают какие-то улицы, проезды, дороги.
В общем, я мало что видел — и ничего по-настоящему не понял.
Ах, да. Нас завезли-таки к той клинике «Pax vobiscum», и тот, кто нас вёз, некоторое время пытался сбыть нас с рук на руки; но ему отказали, я расслышал громкое «Die Quarantane, hier die Quarantane!!!» И мы поехали дальше.
Я почему-то думал, что карантин — это когда не выпускают, но впустить вполне могут. Должно быть, клиника объявила карантин в окружающем мире и никого в себя оттуда не выпускала. Не могу сказать, что такая позиция показалась мне неразумной.
В конечном итоге (меня уже почти укачало; Ирочка вообще спала, склонясь к Надежде Коминтовне; Тигран сидел абсолютно неподвижно, одной рукой придерживая жену, другой — тёщу; и только Хасановна не дремала, искоса и зорко наблюдая за нашим конвоиром и строя смелые планы побега) за нами закрылись железные, шарового цвета, ворота.