Хлопнула дверь, и мне пришлось отложить работу – пришел Андрей, который напомнил мне, что мы сегодня приглашены в гости к его друзьям. Робкие попытки возразить, что у меня много дел, успеха не имели – Андрей был неумолим, поскольку речь шла не просто о друзьях, а о людях, от которых зависела его карьера. Пришлось спешно наряжаться и бежать к приятельнице-парикмахерше, чтобы не опозорить мужа перед нужными людьми.

В итоге к работе над записями я вернулась только поздно вечером. К счастью, там оставалось немного – тридцатые годы Ахматова словно выбросила из жизни, не обозначив ни единым словом, как будто после двадцатых сразу наступил 1941 год. Но зато она не побоялась упомянуть своего товарища по несчастью – писателя Зощенко, также разгромленного товарищем Ждановым.

«…С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые – перепечатывать.

Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.

До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.

В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки «Три сирени» и «В гостях у смерти» – последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенко. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада.

Но я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных…»

Все интереснее и интереснее. Я с огромным нетерпением ожидала нашей следующей встречи и уже прикидывала в голове, какие вопросы нужно будет ей задать.

Глава 3

– Вы когда-нибудь задумывались о самоубийстве?

Ахматова испытующе посмотрела на меня.

– Вы решили действовать напрямик? Неожиданно.

Я развела руками.

– Мы обе знаем, что именно ради этого вас ко мне и направили. Зачем ходить вокруг да около?

– Будете копаться у меня в голове и разыскивать скрытые сексуальные комплексы, как Фрейд?

– Теории Фрейда не используются в советской медицине, – спокойно сказала я, заодно добрым словом поминая Фаину Георгиевну и ее рассказы об Ахматовой. – Конечно, я знаю о них, как и о других известных буржуазных теориях. Но неужели вы принимаете его всерьез?

– Разве что учение о влиянии детства на взрослую жизнь человека, – равнодушно сказала она. – А во всем остальном… во всех этих сексуальных рассуждениях и мифах так и видишь отражение той прокисшей, косной, провинциальной среды, в которой он жил… Я читала книгу пошляка Цвейга о Леонардо да Винчи. Там он цитирует Фрейда: у Леонардо был, конечно, комплекс Эдипа, и если он любил птиц, то это потому, что детей приносят аисты… Вы только подумайте, какая чушь: почему он воображает, будто и в те времена существовал обычай врать детям про аистов?

Я позволила себе смешок.

– Рада, что у вас такой разумный взгляд на психологические теории. Но все же вернемся к разговору о вас.

Она задумчиво кивнула и вытащила из сумочки папиросы.

– Вы не против, если я закурю?

– Нет, конечно. – Я взяла папку с ее личным делом и автоматическое перо. – Но, пожалуй, нам лучше пройти в больничный парк, чтобы пожарная охрана не придиралась.

Она внимательно взглянула на меня и понимающе склонила голову, безмолвно соглашаясь на эту предосторожность.

Не то чтобы я на самом деле боялась, что в моем кабинете установлена подслушивающая аппаратура, но Ахматова будет говорить гораздо искреннее, если будет уверена, что ее никто, кроме меня, не слышит.

– Мы в парк, – сообщила я, проходя мимо старшей медсестры. Правилами не запрещалось беседовать с пациентами на природе, лишь бы мы не покидали больничную территорию.

Варвара Ивановна с непроницаемым видом кивнула, протянула мне журнал и своим обычным суровым тоном сказала:

– Хорошо. Распишитесь.

– За что на этот раз? – поинтересовалась я, беря перо.

– Что забрали расшифровку субботнего приема. – Она забрала журнал и вручила мне несколько страниц печатного текста. Я мельком глянула на них – как обычно, видны следы копирки. Все в больнице знают, что делаются два экземпляра расшифровки, один для врача, а другой… для кого другой, никто точно не знает. Все догадываются, но молчат и делают вид, будто ничего не замечают.

– Для кого делается вторая копия расшифровки? – это было первое, что сказала Ахматова, когда мы вышли на еще по-летнему теплое солнце.

– Вы очень наблюдательны. – Я подошла к открытой беседке, хорошо видной из окон больницы. – Садитесь, пожалуйста. Нам не сообщают, для кого копия, а мы не спрашиваем, – и многозначительным тоном добавила: – Но на всякий случай всегда об этом помним, когда делаем записи.

Она вновь достала папиросы и закурила. Я молчала, глядя, как она держит руку – большой палец под подбородком, три пальца с папиросой почти прямые, а мизинец слегка отставлен. Нервная, немного манерная поза, но у нее это смотрелось совершенно естественно и очень подходило к ее царственной осанке.

– Вам звонили насчет вчерашней встречи? – вдруг спросила она.

– Конечно, – я кивнула. – Нам строго запрещено встречаться с пациентами лично, если на то нет специального разрешения.

– И что вы ответили?

– Правду, конечно. Что я заходила к Фаине Георгиевне, а потом пришли вы, и я сразу ушла. Видимо, человек, который наблюдал за вами, сообщил, что я вышла через минуту после того, как вы вошли, поэтому мой ответ вроде бы был признан удовлетворительным.

– Давно вы знакомы с Фаиной?

– Несколько лет, – честно ответила я, понимая, что она проверяет мою откровенность. – Если не считать детского знакомства. Мой отец был у ее отца младшим приказчиком. Когда мне было около трех лет, она уехала покорять Москву, поэтому она меня помнила, а я ее нет.

– Она говорила, что вы обращались к ней за какой-то услугой.

– Не я, мой отец. Просил похлопотать по старой памяти, чтобы меня приняли на работу.