Вернувшись в приемную, она принялась копаться в сумочке, разыскивая чехол от косметички, где хранила на «всякий пожарный» лекарственные препараты — ага, вот, нашелся. Сиднофарм — не пойдет, эгилок — тоже, анаприлин — чудно, но куда его астматику! Вот, кордафлекс — дешево и сердито, хотя и не так эффективно.
Она вытрясла в пустую чашку для кофе желтую таблетку. Пусть сейчас примет, через десять минут — контроль, если что — можно еще и фуросемид… Ира опустила голову. Зареклась же! Первый месяц после увольнения слышать не могла о медицине, психовала, когда соседи и друзья при встрече тут же заводили разговоры о своих насущных и потенциальных заболеваниях, начиная от подозрительной боли в голове и заканчивая нехорошей сыпью пониже копчика, затыкала уши и отворачивалась, когда мимо с сиреной проносилась машина ставшей чужой «Скорой». Ушла — так ушла, сгори в аду и станция, и ее трусливый персонал, на котором верхом, свесив ноги, разъезжает всякая бездарная шваль, вроде Костенко; не нужен вам фельдшер Васнецова — подавитесь, будет секретарь Васнецова, у которой теперь жених-красавец, личная машина, спокойный сон в своей — и шикарной — постели, а в перспективе — поездка за границу. И пусть все эта родная медицина, которая за десять лет беспорочной службы цинично вытерла об нее на прощание ноги, благополучно загибается дальше. Без нее.
Ира сердито оттолкнула чашку, усевшись в кресло. Не хочет отпускать «Скорая», не желает. Даже ночами снится. Иногда Ирочка с недоумением вскакивала от звонка телефона Игоря (как человек деловой, он был на связи круглые сутки, а звонившие часто находились в совершенно другом часовом поясе) и, нашаривая несуществующий фонендоскоп, спрашивала: «Что, вызов? Встаю, встаю…». Уходя в пять часов с работы, она чувствовала какую-то незавершенность, дискомфорт — словно уходила преждевременно; для нее уже давно нормой стало покидать рабочее место, когда из-за гор только-только поднималось солнце, а город еще спал. Скучала… по кушетке в комнате, на которой так приятно было вытянуться после десятка вызовов, по уютной синей лавочке под навесом, где всегда собирались молодые фельдшера и врачи, травившие бесконечные байки, по бессонным летним ночам, когда трели сверчков и степенное шуршание листьев платана то и дело прерывали взрывы хохота, а старший врач, окно кабинета которого неудачно выходило именно под навес, периодически гневно обещала удавить собственноручно тех, кто не ценит чужой сон. Скучала по тяжести сумки, по грохоту носилок, по запахам накрахмаленного белья, резины, бумаги крафт-пакетов, скучала по утренним походам в кафе после смены, жарким обсуждениям чудачеств пациентов и ошибок своих и коллег по экстренным вызовам, когда Воронцов сразу из медлительного добродушного увальня превращался в собранного, четко действующего и контролирующего каждое свое и твое действие профессионала, по слаженной работе, его кратким распоряжениям, по спрятавшимся венам, по орущей сирене и мотающемуся над головой флакону с физраствором, по шипению кислорода в маске, грохоту каталки по пандусу приемного отделения — и по приятной, заслуженной усталости, когда больной передан врачу стационара, доставлен вовремя, полечен правильно, жить будет и умирать не планирует. Все это настолько сроднилось с ней, что теперь, даже в атмосфере полного достатка и умиротворения, отсутствие горячо любимой и ненавидимой одновременно уже прошлой работы тяготило. Секретарь — это одни и те же стены, одни и те же люди, рутинный рабочий день с восьми до пяти, бумаги, бумаги, бумаги, штампы входящих, проекты приказов, письма, распоряжения, доклады, отчеты… Нет в этой, пусть и хорошо оплачиваемой работе, того удовлетворения, которое приносил один-единственный, родной, «скоропомощной» вызов, когда бригада приезжала вовремя, действовала правильно — и спасала.
— И что теперь? — спросила саму себя девушка, глядя в зеркало. — Будем сопли пузырем пускать? Бросим все, вернемся обратно на станцию, Костенко в ноги упадем, будем сутки через двое за десять вшивых тысяч вкалывать? За поликлинику батрачить, истеричек утешать, бабушек баюкать, от малолеток пьяных в благодарность про свою маму что-то там слушать?
Ирина в зеркале отрицательно мотнула челкой. Еще чего! Никто и не обещал, по сути, что все в этой жизни будет приятным и полезным одновременно. Хватит, своего здоровья вагон и маленькую тележку она уже испоганила бессонными ночами, отвратительным питанием и хамским отношением. Забыли про «Скорую». Нет больше никакой «Скорой». А есть нормальная работа, вежливый и корректный начальник, которого приятно считать таковым, оплата твоего, мягко говоря, совершенно необременительного труда, превосходит самые смелые ожидания. И то хорошо.
— Доброе утро, Ирина Сергеевна, — прощебетало у двери. — Ой, какая у вас помада сегодня хорошая! Вам так идет!
— Доброе. — Девушка подавила гримасу, с натугой улыбнувшись небесно-неземному созданию, в смело декольтированной блузке и до неприличия короткой голубой юбке, обтягивающей округлую попку так, что казалось — одно неосторожное движение этих стройных ног порвет тонкую материю. Кристина числилась секретарем-машинисткой, хотя отродясь не печатала ни приказов, ни распоряжений, ни даже объявлений о необходимости тушить окурки в пепельнице и свет в туалете. Фактически она состояла при директоре девочкой на побегушках и по совместительству — любовницей, с которой солидно появиться где-то на приеме или деловой встрече. Для подобной роли Кристина подходила идеально — светловолосая, голубоглазая, миловидная кукла, с нестираемой улыбкой и заманчиво приоткрытым ротиком, говорившим любому самцу прямо и конкретно, что перед ним легкая добыча, не обремененная интеллектом, двумя высшими образованиями и излишней щепетильностью в половых вопросах. Ирину она изначально восприняла в штыки, поскольку ее тоже Бог внешностью не обидел — увидела соперницу, и недели две активно распространяла в коллективе слухи о ее, Ирином, темном прошлом и не менее темном настоящем; после угомонилась, убедившись, что кроме как секретарской работы, ничего Ирину не интересует, а из всех мужчин, работающих в «Монблане», до общения с собой на нерабочие темы она допускала только Игоря. Тогда лютая ненавистница превратилась в закадычную подругу — ну, по крайней мере, таковой Кристина себя считала, постоянно варя Ирочке кофе, рассказывая свежие сплетни и рассыпая периодические комплименты ее прическе, фигуре, макияжу и профессионализму. Это было немного навязчиво и уже начинало Ирину утомлять, но, как говорится, худой мир лучше доброй ссоры — терпела, улыбалась, молчала.
— Иван Филиппович у себя?
— У себя. Вызывал?
— Что? А, нет, — Кристина кокетливо поправила прическу перед зеркалом. — Я так, спросить… по работе.
Ирина проявила неженскую выдержку, чтобы не фыркнуть. По работе, как же. Она вдавила пальцем кнопку селектора:
— Да, Ирина Сергеевна?
— Иван Филиппович, тут Кристина к вам. По рабочему вопросу.
Директор в динамике звучно откашлялся:
— Ну, пусть зайдет.
Победно улыбнувшись, Кристина впорхнула в кабинет. Ира покачала головой, пододвигая к себе пачку бумаг, стопку писем и папку с приказами. Пусть развлекаются, оно и лучше — никто работать мешать не будет.