Эффектно завершая его речь, над головами громыхнуло так, что ощутимо дрогнул тротуар под ногами. На миг все тени стали очень четкими, когда молния змеей промчалась по рыдающему небу. Умолкшие было сигнализации автомобилей торжествующе взвыли, ощутимо прибавив в количестве.
— Не искушай меня, Люцифер! — сказал наконец Антон, складывая пальцы левой руки крестиком и направляя на сидящего Серегу.
Против воли, словно прорвало, оба начали смеяться, сначала негромко, потом все сильнее, шумнее, взахлеб. Дождь, злясь, что его победоносный грохот оскверняют непонятной ему радостью, заметался, свирепо истязая кипящие от ударов водяных горошин лужи.
— Вот ты идиотина все же, — задыхаясь, произнес Серега, вытирая слезы, бегущие из покрасневших от хохота глаз. — Ты хоть сам понимаешь, какая ты безнадежная идиотина?
— Понимаю, Сереж, понимаю, — Антон улыбнулся, присаживаясь обратно на лавку и снова откидываясь на спинку, бережно прижимая к себе больную руку. — Наверное, все мы краешком мозга понимаем, что быть медиком — это быть немного умалишенным. Есть что-то такое в дебрях нашего разума, что нас толкает приходить на работу даже тогда, когда за нее платят руганью и заранее ненавидят, на работу, которая ничего, кроме усталости, боли и пустоты в душе, ничего не приносит, что-то, что, наверное, не лечится даже нейролептиками. И, что самое обидное, нам нравится болеть. Хоть мы этого никогда и не признаем. Мы неизлечимы.
— Не спорю, — хмыкнул напарник. — Главное, чтобы не были безнадежны. А так… поболеем пока, куда деваться? Может, изобретут лекарство для нас, а, Вертинский?
— Кто знает, — задумчиво произнес Антон, глядя на мелкий бисер водяной пыли, поднятой неистово колотящим по брусчатке ливнем. — Кто знает…
Проснулся я, наверное, с пятой попытки. Нет, вру, конечно, максимум с четвертой. Или третьей. Точно не помню, голова как чужая после двадцати часов работы. Сплошное издевательство над простым фельдшером: вызов — на станцию, вызов — опять на станцию, вызов — снова на станцию. И только глаза зажмуришь, только курткой накроешься: «НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ВОСЕМЬ». Чтоб вам лопнуть…
Если меня не подвел на сей раз слух, позвали амбулаторно [21] . Это еще ни о чем не говорит, но все же лучше, чем дальнее село и полкилометра пешком в такую холодину под зыбким лунным светом спотыкаться о камни тропинки, чтобы разъяснить очередной, пригревшейся под одеялом селянке, что голова у нее болит от подпрыгнувшего АД, которое она и сама могла вполне вернуть к рабочим нормам, скушав таблетку нифедипина, стоящего тут же, на трюмо. Амбулаторно… кого черт принес в такое время амбулаторно? Если бы действительно плохо себя чувствовал — вызвал бы на дом, а уж если нашел силы дойти до станции — значит, не так уж плохо себя чувствовал. Ну а если все не так плохо — так какого дьявола тогда вообще пришел в четыре часа ночи?
Я зашарил ногами под кушеткой в поисках туфлей, зафутболив одну из них в результате аж под тумбочку. Ругнувшись, встал на карачки, разыскивая обувь в темноте.
— Ты чего там шуршишь, Витька? — поднял голову с подушки водитель. — Вызвали?
— Лежи, лежи, амбулаторно нас, — пальцы наконец-то ухватили туфлю за задник.
— А вдруг повезем?
— Позвоню, если повезем, — пообещал я, с кряхтением натягивая обувь — ноги так отекли за сутки, что туфли казались чужими.
Коридор станции на втором этаже был пуст настолько, что мои шаги по линолеуму гулко отражались от стен. Я шел мимо полуоткрытых бригадных дверей, откуда доносилось сопение спящих людей. Смена выдалась тяжелая — погода подвела. Несколько дней назад вдруг выглянуло солнце, стало жарко настолько, что я сам лично видел бабочку-капустницу, летавшую в растущих около станционной ограды лопухах. Три дня эта благодать продержалась, а потом резко, как и полагается в этой жизни и согласно законам нашей весны, закончилась — без всякого предупреждения на город обрушился дождь с градом, температура совершила обратное сальто на десяток градусов вниз, а носы граждан тут же наполнились секретом слизистых, обильно изливаемым в платки и салфетки. В поликлинику из заболевших обратился, в лучшем случае, каждый десятый. Оно и понятно — на дом участковый не придет, а по такой погоде тащиться самому как-то не улыбается. Поэтому все эти добрые люди, как полагается законопослушным гражданам, дотянули до температуры 39 °C и с чистой совестью стали звонить в «Скорую». Я лично весь день только и лечил, что «температуры». Рутину скрасило только два «давления» и одна разбитая коленка у игравшего в футбол подростка.
По пути со второго этажа на первый мне попался фельдшер с кардиологии — все забываю его имя, — бредущий неуверенной походкой в комнату, сгорбившись под тяжестью кардиографа и дефибриллятора.
— Спать, спать, спать… — бормотал он. — Сил моих нет…
Мне показалось, что меня он и не заметил. За ним проследовала, зевая и деликатно прикрывая ротик ладошкой, Лиля, второй фельдшер.
— А врача где потеряли? — вяло поинтересовался я, уступая им дорогу.
— Карточку пишет, — вполголоса ответил парень с забытым мной именем, не останавливаясь. — Труп там. Полчаса с ним возились, да все впустую. Там такая онкология, что… — Он махнул рукой. — Отмучался дедуля, одним словом.
Я побрел по коридору первого этажа, бездумно разглядывая уже до трещинок и подтеков краски знакомые стены и стенды, эти стены украшающие. Особенно мне глянулся один, где красочно изображены две ладони, объятые пламенем и держащие человеческое сердце. «Светя другим, сгораю сам» — приписано ниже. Стенд старый, его уж давно поделили для своих нужд завхоз и эпидемиолог, обвешав его плакатами и приказами, касающимися пожарной безопасности и профилактики ВБИ [22] на догоспитальном этапе. Но надпись осталась, хотя и поблекла с годами. А вот интересно, много ли будет света другим, если я вздумаю запалить вот так вот собственное сердце? И пользы? Бррр… спросонья в голову какая-то чушь лезет.
— Что там, Инна Васильевна? — поинтересовался я, забирая карточку в окошке диспетчерской. Диспетчер молча посмотрела на меня и так же молча отвернулась. М-да, запамятовал я как-то, что Инна Васильевна у нас манерами не избалована. Я раздраженно сложил карточку вдвое, с грохотом выволок тяжелую терапевтическую укладку из ячейки в заправочном кабинете и толкнул дверь кабинета амбулаторного.
На кушетке сидел мужчина средних лет, выглядевший настолько здоровым, что у меня мгновенно подкатила к горлу злость. Одет он был в новые синие джинсы с множеством заклепок, выстроившихся по шву в блестящую фалангу, тесную кожаную куртку, обтягивающую талию, а под курткой имел светло-зеленый свитер с вышитым давно уж забытым детьми Чебурашкой на груди. Волосы у него на голове были настолько белыми, что казались крашенными, но таковыми не являлись. Глаза были под стать свитеру — светло-голубые, как у канонических «голубоглазых блондинов», и тоже производили впечатление некой ненатуральности. Впрочем, это могли быть и контактные линзы.