– А я до войны был кельнером, – ни с того ни с сего признался вдруг Главачек. – И называли меня, понятное дело, обер-кельнер. Так сказать, господин обер.
У Хайнца, повалившегося в мокрых от пота трусах на лавку, моментально появилась идея.
– Господа, – сказал он нам, отнимая фляжку с водой от губ. – Предлагаю задуматься над общеизвестным фактом. Всякого кельнера, а вовсе не только обер-кельнера, называют обером. Не следует ли пойти по этому пути и произвести реформу воинских званий? Скажем, все стрелки станут старшими стрелками, все ефрейторы – старшими ефрейторами, а все фельдфебели – старшими фельдфебелями.
Против последнего пункта решительно возразил старший фельдфебель Греф: «С фельдфебелями ты, братец, перегнул», – но его уже не слышали, приступив к обсуждению других принципиальных деталей.
– А кем станет унтерофицер?
– Скажем, обер-унтерофицером.
– Нет, лучше просто обер-офицером.
– Действительно, скромно и элегантно.
– А что с обычными, так сказать, заурядными офицерами? Я понимаю, что лейтенант станет старшим лейтенантом. А остальные?
– Надо подумать.
– Твою реформу, Хайнц, можно сделать более радикальной, – сказал тут я. – Давайте всех называть просто оберами.
– Или сразу оберстами, – предложил, расправив плечи, Штос.
– Вот с этим я согласен, – не растерялся Греф. – Кстати, вы в курсе о передвижном солдатском борделе? Послезавтра в батальон доставят девок из Симферополя. Так что готовьте презервативы! У кого нет, обращайтесь ко мне. Дорого не возьму, возможен обмен.
– Использованных на новые? – прищурился Дидье.
– Молчи, несчастный циник.
Весть о борделе меня не взволновала, и чтобы не участвовать в разговоре, я решил почитать письмо от Гизель. Как водится, вначале стояло «Милый Курт». Что дальше, я разобрать не успел, помешал противный голос Гольденцвайга. Когда мы пели и трепались о довоенной жизни, этот подонок молчал. Но после сообщения о шлюхах у него отыскалась тема для разговора. Как выяснилось, близкая ему до чрезвычайности. В своей хорошей жизни (совсем не довоенной) он занимался тем, что отбирал женщин в офицерский бордель, и теперь решил поделиться с нами конфиденциальной информацией.
– В офицерском у нас трудились те, кто добровольно, а в солдатском – по мобилизации.
– То есть как – по мобилизации? – удивился кто-то.
Гольденцвайг презрительно фыркнул.
– Дурачок… Война – это мобилизация всех ресурсов, в том числе и женских. И отношение соответствующее, кормежка там, всё прочее. Не любил я этих мобилизованных. Тощие, синие, ни черта не умеют, бежать еще пытаются, суки. Мне больше нравилось с офицерскими, была возможность. Но иногда и с такими приходилось, когда по-другому не получалось.
Интересно, кем он был в гражданской жизни? Наверняка каким-нибудь сутенером. Гнусная уголовная морда. Сидел, нет? Вот бы о ком никто не загрустил. Но ведь такая сволочь всех переживет.
– На этом я и погорел. Оказалась там одна хлипкая, из слабонервных, сидит, ревет… Мы ее с ребятами попотчевали часика два, а она, паскуда, возьми и сдохни. Тут мой шеф и развонялся: Гольденцвайг, туда-сюда, вы используете служебное положение, чтобы угощать своих дружков общественным имуществом, мне не хватает человеческого материала. И меня спихнули в спецкоманду. Тоже мне, нашел человеческий материал, старый козел, у самого не стоит, так цепляется к нормальным людям.
Я не выдержал и привстал.
– Может, помолчишь?
Гольденцвайг уставился на меня, ожидая дальнейших действий. Дидье и Браун на всякий случай приподнялись.
Положение было дурацким. Я круто развернулся и вышел из сарая. По пути услышал, как Главачек негромко произнес: «Говори тише, Гольден, не мешай господину Цольнеру. Он хочет остаться чистеньким и бережет свои уши. Я не удивлюсь, если даже к девкам не пойдет». И эта тварь туда же.
Ночь была непроглядно темной, несмотря на усыпавшие небо звезды. На душе было гадостно, гадостно было во рту, мерзко сосало в желудке. Как будто нажрался дерьма. А ведь вроде не первый раз. Черт с вами со всеми, плевать. Я хочу остаться чистеньким. Да, хочу.
По узкой тропке между изгородями я прошелся до нашего, вернее до Таисьиного дома. Заметил, как испуганно метнулась тень, услышал, как скрипнула дверь. Надо бы завтра смазать. А может, не стоит, в случае чего этот скрип послужит сигналом тревоги. Впрочем, помощи тут не дождешься.
Хочу остаться чистеньким. Остался ли, вот в чем вопрос. Ворованных кур жрал со всеми. В лучшем случае – ворованных, то есть украденных с известной долей стыда. И ту девчонку Греф убил у тебя на глазах. Божился потом, будто она сама на него накинулась и он с перепугу выстрелил. Но ты ему не поверил. А потом забыл – и вместе с ним жрал кур, потому что был голоден и чертовски устал. И Браун при тебе открыл гранатой хлипкую дверь деревенской хибарки, так, на всякий случай, не захотелось стучать. И там лежал мертвый дед, прикрывший собою внука. У внука осколком раздробило ладонь. Брауну потом было неловко. Он переживал. Отказался от ужина. Господин судья, прошу принять во внимание, что непосредственно после убийства подсудимый чувствовал себя неловко.
Я уселся на землю, прижавшись спиной к стене, хранившей дневное тепло. Я знал, что Таисья и Клавдия бодрствуют. Чего они ждут – когда я усну? когда я уйду? Поймал себя на мысли, что готов сделать для них что угодно – лишь бы не быть страшилищем. Но спать не спалось. Лучше было уйти. Я вернулся обратно в сарай.
Там доигрывали в скат, и никто на меня не взглянул. Браун умело расправлялся с Гольденцвайгом. Сильно продувшийся сутенер поставил на кон золотое колечко. «Игра становится серьезной», – заметил Греф. Браун с легкостью выиграл снова, после чего сказал:
– На сегодня всё. Я хочу спать. Где ляжем?
– Давай прямо здесь, – вспомнил я о Таисье и Клаве. Попутно ругнул себя за то, что не решился сказать хозяйке – мы ночевать не придем. Сделал бы доброе дело, дав ночь покоя несчастным людям.
– Рано! – сказал Гольденцвайг. – Я отыграюсь.
– Хватит, – зевнул утомленно Главачек. – Без штанов захотел остаться?
Гольденцвайг полез в нагрудный карман и длинными пальцами выудил полотняный мешочек. Развязав тесемки, выложил на стол непонятные штучки. Судя по звуку, металлические. Дидье насторожился.
– Что за фигня?
Гольденцвайг довольно улыбнулся.
– Золото. На акции добыл.
В свете лампы действительно что-то блеснуло.
– Какой еще акции? – спросил его Греф, прикрывая зевающий рот.
– Обыкновенной, даже возиться не пришлось, там специальные русские были, щипцами дергали. Их потом, конечно, тоже.
Сделалось тихо. За стеной стрекотали кузнечики и сверчки. В лампе дрожало пламя. Дидье почти неслышно пробормотал: