– Вы там все чокнулись – или как?
Сутенер посмотрел на него с таким же презрением, с каким недавно глядел на меня. Пожал плечами. Хмыкнул.
– Нормальное дело. Все берут. Работка, между прочим, не из приятных, врагу не пожелаю, а тут какая-то компенсация. Так что не стесняйтесь, ребята. Играем, Браун? Учти, я просто так не уйду. Эй!
Придушенным голосом, словно бы сдерживая рвоту, Дидье прошептал:
– Убери.
Гольденцвайг поскреб на щеке щетину.
– Колечко, может, тоже убрать? Оно не из ювелирной лавки. С жидовочки, прямо с пальчика… еще тепленького. А может, с украиночки, хрен их тут разберет, тоже черненьких хватает. Браун, может, отдашь? Еще не поздно. А то ведь карман прожжет.
Браун озадаченно вертел кольцо в руках, и было видно, что расставаться он с ним не хочет. Я толкнул его в плечо.
– Отдай. Кому я сказал. Ну, Отто…
Раздался чей-то глумливый голос – не разобрать в полумраке чей.
– Если господин Цольнер хочет остаться святым, так пусть остается сам. Или он теперь у нас заместо полкового попа?
Я промолчал, с надеждою глядя на Отто. Зато немедленно вскинулся Хайнц.
– Слушай, заткнись. Или…
– Что «или»?
Греф не вмешивался. Отто вертел кольцо. Штос обошел снарядный ящик, за которым велась игра, и встал рядом с Дидье, у меня за спиной. Главачек проявил рассудительность.
– Хватит собачиться, парни. Нормальное дело. Кольцо – это всего лишь кольцо. Зубы дергать, пожалуй, слишком, а кольцо – нормальный трофей. А война – это война.
Всё тот же голос из полумрака заметил:
– Похоже, господину Цольнеру такая война не по нраву.
Хайнц рыкнул:
– Я сказал, заткнись.
В двери с фонариком в левой руке, в спортивных трусах и накинутом на плечи кителе появился заспанный Вегнер. Недовольно спросил:
– Что за шум?
Гольденцвайг поспешно упрятал коронки в карман. Отто проделал то же самое со своим золотым кольцом. Воцарилось напряженное молчание. Греф устало поднял голову.
– Выпьете с нами, господин лейтенант? У нас тут маленький праздник. Жалко только, многих не хватает.
Вегнер присел у ящика. Без особенного желания вытянул кружку пива и, не говоря ни слова, чуть покачиваясь, удалился. Было видно, что он не поверил Грефу. Старший фельдфебель злобно на нас посмотрел и погрозил кулаком.
– Еще раз начнете – пожалеете. Совсем без меня распустились. Цольнера тоже касается. И Дидье. Будет вам три дня отдыха… в сортире. А теперь – спать. Всем.
Мы расползлись по домам. Я оказался прав, что не стал предупреждать Таисью.
* * *
Я моментально уснул. Но как нередко бывает, похмельный сон оказался недолгим. Алкоголь рассосался в крови (или что там бывает у нас с алкоголем?), и я проснулся от желания пить. Стараясь не шуметь, на цыпочках вышел из дома. Набрал из бочки воды. Она была теплой, но я осушил две кружки. Наполнил третью и, сев на привычное место под стеной, поставил кружку прямо на траву.
Хоры кузнечиков стихли. На востоке забрезжил рассвет. Решив, что смогу читать, я развернул письмо от Гизель. «Милый Курт…» Я опустил листок. Что будет написано дальше? Тяжелая работа, деньги, карточки? Ждет меня по-прежнему? Или утешилась с другим, таким же несчастным и одиноким, какими мы были сами? Я поймал себя на мысли, что мне безразлично. Я был бы рад любому исходу, лишь бы она была довольна. Насколько возможно быть довольным в наше время. Безнравственность или усталость? Когда-то я переживал из-за сгоревшего в пустыне танкиста. Размышлял, не совершаю ли подлость. Каким же я был идиотом. Я живой – и мне безразлично всё. Какое же дело до нас мертвецу?
Нет, это просто усталость, всего лишь усталость, Цольнер. И убежденность, что Гизела никогда… Ты в этом уверен, стрелок? Признайся честно, хотя бы себе – тебе ведь абсолютно безразлично.
Я, не читая, сложил листок и сунул его в карман. Заметив, как из дому вышла Таисья, прикрыл глаза, чтобы не смущать понапрасну женщину. Когда открыл, она стояла напротив, метрах примерно в пяти, и пристально глядела мне в лицо.
Я выдавил улыбку. Таисья не ответила. Но взгляда не отвела. Очень странного, непонятного, неподвижного, грустного взгляда.
12-14 июня 1942 года, двести двадцать пятый – двести двадцать седьмой день обороны Севастополя
Поле, по которому я полз, было усеяно трупами. Нашими, советскими, почему-то всё больше нацменами – похоже, часть формировалась на Кавказе. Они бежали прямо на пулеметы и падали, срезанные, как стебли. Удары пуль бросали их на спину, и потому глаза смотрели прямо в небо. Я подобрал винтовку, валявшуюся рядом с горбоносым парнем, похожим на артиста Владимира Зельдина. Винтовка была исправной, новенькой, недавно смазанной – надежная трехлинейка тридцать девятого года выпуска.
Красноармеец, лежавший неподалеку, был больше похож на русского. Мне показалось, он дышит, и я подполз к нему, отчаянно желая спасти хоть кого-то. Однако только показалось – он был мертв, как и все другие. Живых, вероятно, вынесли санитары. А мертвых вот… не смогли. Как я. Стащив с убитого ремень с подсумками, я прошептал: «Спасибо, товарищ». Надо бы было забрать документы, но поблизости начали лопаться мины, и я снова пополз туда, где, по моим расчетам, были наши. Немцы, по тем же расчетам, были сзади и, вероятно, отдыхали перед новым рывком.
Еще поле было усеяно разноцветными листовками, белыми, розовыми, желтыми, на плотной оберточной бумаге. Они лежали на трупах, валялись в траве, шевелились при дуновениях ветерка, а когда проносилась взрывная волна, птичьей стаей взмывали к небу и оттуда, кружась, опускались обратно на землю. Пережидая серию близких разрывов, я подобрал такую бумажку. Прочел и заскрипел зубами. «Товарищ Сталин сказал: «Крым будет советским!» Но он ошибся: Крым будет свободным. Только в одном Севастополе засели оголтелые бандиты и большевики. Но наши славные солдаты наложат горы ваших трупов, а летчики потопят ваши корабли». Вот кто я был такой – большевик и оголтелый бандит. И Маринка была оголтелой бандиткой и большевичкой. Только она умерла, а я по-прежнему жив. И я должен наложить горы немецких трупов. За то, что она умерла, за то, что лежит в воронке, за то, что я не смог по-людски ее похоронить.
Я прошелся пальцами по патронам в подсумках. Полный боезапас. Мой новый товарищ пострелять не успел. Может, и на фронте был один всего лишь день. Не повезло – в отличие от меня. А мне повезло – в отличие от Маринки.
Ползком я выбрался на разбитую и изрытую снарядами дорогу – и совершенно неожиданно очутился среди наших. Трое бойцов сидели в кювете. Мины рвались повсюду, и им приходилось постоянно пригибаться. По обе стороны от дороги ползком перемещались десятки других бойцов, вероятно из подошедшего подкрепления.