– Кто бы сомневался, – развел руками Гольденцвайг. – Вот однажды, помню…
Я набросил китель на плечи и вышел, никому не кивнув. Следом раздался приглушенный смешок.
Вернувшись в наш дом (как звучало, однако, – «наш дом»), я занялся чтением новых писем, которые получил от встреченного по дороге почтальона. Одно было от матери, другое от Юльхен. В послании сестры сообщались новости о поведении Гельмута, ухажера госпожи Кройцер. Он снова куда-то исчез и вообще не очень нравился сестре. Его подлинные намерения вызывали серьезные сомнения, и все советовали госпоже Кройцер потребовать от Гельмута объяснений. Ну да, подумал я, осталось лишь дождаться, когда добрый Гельмут объявится вновь, выскребшись из очередного бардака.
Дальше было интереснее. Юльхен сообщала, что ее «лучший друг», достигши семнадцати лет, намерен записаться добровольцем в войска СС. Я ухмыльнулся. Вот и тут наметилась определенность – у девушки имелся постоянный «друг». Интересно, была ли в курсе матушка? В связи с его патриотическим, но несколько скоропалительным («правда ведь?») решением Юлия пребывала в отчаянии, находила это глупостью (я, признаться, тоже) и просила меня (вот оно в чем дело!), как опытного и заслуженного фронтовика (мои заслуги перед империей она оценивала высоко), дать парню толковый совет. Желательно в том смысле, что лучше дождаться призыва в обычные вооруженные силы, в свой срок, как положено, а пока поработать в тылу. «А там, возможно, всё и кончится?» – с робкой надеждой вопрошала вюртембергская Джульетта. Ну да, конечно, кончится. И что я ему напишу? И главное, кому – ему или военному цензору?
Письмо от матери я прочел не целиком. Едва развернул, как уткнулся глазами в середину послания. И сразу понял, что такое последняя капля.
«Папа обеспечил дом прислугой из восточных работниц. Он прав, конечно, мне и госпоже Нагель необходима помощь по хозяйству, а семья высококвалифицированного инженера и члена партии (наконец-то!), который трудится на оборону страны, имеет на это полное право. Госпожа Нагель в благодарность обещала снизить квартплату на десять процентов. Но я до сих пор не уверена, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное. Пока лишь одни дополнительные расходы – на питание и даже на одежду. Не могу же я позволить ей находиться в доме в русских тряпках. У них совершенно варварский вид, да и мало ли что может в них водиться. Будь осторожнее и ты. В этой России, я слышала от госпожи Фогт, жуткая антисанитария, насекомые и заразные болезни, которые часто разносят женщины, даже молодые.
Хотя этой русской уже шестнадцать лет и ест она совсем не по-детски, она невероятно тупа – не знает по-немецки ни слова. Юльхен пытается с ней заниматься, ей помогает Гизель, но они никудышные педагоги, и эта дура только и может сказать: я все понимать, меня зовут Анна, моя мать Барбара, я Днепропетровск, Германия очень красиво. Она не понимает, как ей повезло, что она попала к нам в дом, и часто ревет по ночам. Если так пойдет и дальше, надо будет искать замену, а эту отправить на работу в промышленность или сельское хозяйство».
«Скоты», – громко выругался я и, в ярости скомкав бумажку, сунул ее в карман. Долго сидел, не в силах подняться. Потом поглядел на часы. Было начало одиннадцатого.
Темнело, жара уходила, пространство наполнилось звоном сверчков. Таисья и Клавдия спрятались в доме. Я отхлебнул из фляжки. В голове метались мысли. Плевать на всё, плевать на всех. Боже, за что вот такое? Они – тоже? Я – тоже? Рабовладелец? Плантатор? «Хижина дяди Тома»? Да катитесь вы… Родственники. Пойду и отымею бахчисарайскую шлюху. Честно, за деньги. И буду спать как убитый. Ублюдки, сволочи, псы. Презервативы куплю у Грефа. Pater noster, qui es in coelis… Benedictus est fructus ventris tui… Ненавижу!
Однако мне не перепало. Труженицы пола, отработав положенные часы, покинули расположение батальона. «Ничего, еще успеешь, – утешал меня Дидье. – Если хочешь, расскажу, что и как. Шлюха была первый класс. Чиста и непосредственна. Сама невинность». Штос не согласился: «Максимум второй. Прожженная, как старая тряпка». Возможно, они говорили о разных? Или настолько разнились вкусом?
Бойцы расходились. Я заметил Вегнера. Он спешил поскорее убраться. Понять его было нетрудно. Старшему лейтенанту было противно заниматься этим делом. Но даже Вегнер был всего лишь человек, он тоже «разгрузился» – и теперь стеснялся солдатского общества. А вот мы ничуть не торопились. Дидье со Штосом курили и продолжали делиться впечатлениями. Чтобы избавиться от мыслей о домашних делах, я внимательно прислушивался к разговору, не в первый раз удивляясь, насколько может быть занятно в сотый раз говорить о довольно примитивных и весьма однообразных действиях. Особенно тому, кто в них не принимал участия.
Неожиданно из темноты вынырнуло несколько румын, в их причудливых двурогих шапках, во главе с маленьким и толстым капитаном. Они поприветствовали стоявшего рядом с нами Грефа, после чего обошли место, где недавно стояли фургоны. Посветив фонариками (лучи выхватывали бутылки и бесформенные кондомы), исследователи пришли к определенным выводам. И поспешили поделиться ими с нами, не успевшими покинуть недавнее ристалище греха.
– Я требую объяснений! – начал капитан твердым голосом.
Мы переглянулись. Со стороны офицера было странным требовать объяснений от каких-то незнакомых нижних чинов. Но румын находил иначе. Грефу было заявлено, что здесь побывали фургоны с девицами из Бахчисарая, что фургонов было два, между тем как к нам был должен приехать один, поскольку другой предназначался для стоявших в соседнем селе румынских подразделений.
Когда до нас дошло, в чем дело, мы стали неприлично ржать. Даже я, которому не досталось ни румынских, ни немецких девок. Сказалось недавнее потрясение – и теперь я разгружался по-своему. Спутники капитана – четыре румынских солдата – смотрели на нас с тревогой. Однако их начальник не унимался. Яростно наседая на Грефа, он потрясал бумагами, кричал о законности, подрядах, союзническом долге – короче, до смерти всем надоел.
Первым румына ударил Штос. Не очень сильно, с некоторым даже почтением к офицерскому чину. У капитана открылся рот и выкатились глаза. (Греф светил ему прямо в лицо, и я отчетливо видел детали.) Подчиненные капитана засуетились, мимикой и взмахами рук изображая готовность прийти на помощь и защитить честь великой постримской державы. Браун ударил вторым, уже без пиетета. Он был сильно пьян, отчего не сделался слабее, зато утратил чувство меры. Румын повалился наземь. Под тяжким грузом звякнула бутылка. Его солдаты приблизились, но немедленно были отогнаны на подобающее расстояние и затерялись во мгле. В течение пяти последующих минут матерые нордические волки методично избивали толстенького шакала Юго-Восточной Европы. Он извивался среди резины и стекла, периодически взвизгивал, пытался прикрыть ладонями голову. В конце концов спохватился Греф. «Ребята, заканчивай! Хватит, хватит!» Я как наиболее трезвый участник драмы решительно поддержал начальника. Браун, Дидье и Штос, пнув распростертое тело в последний раз, поспешно покинули место преступления. Следом, во главе с хромым фельдфебелем, потянулись остальные.