– Что у вас интересного? – спросил я фрау Воронов, которой дал задание просматривать документы, отобранные у пленных, и сопроводительные бумаги из фильтрационного лагеря.
– Лейтенант-связист. Еще несколько связистов. Младший лейтенант-летчик, ранен.
– Проверим. Имейте в виду, нам в первую очередь нужны не телефонисты, а радисты. Желательно сдавшиеся добровольно. И моряки как источник информации. Их мало, в плен их берут неохотно. Есть что-нибудь особенное?
– Вот этот может быть по вашей части. Офицер, неплохо говорящий по-немецки.
– Отражено в документах?
– Нет, в докладной записке. Когда был обнаружен нашим патрулем, пытался, пользуясь темнотой, выдать себя за нашего солдата, из генерал-губернаторства, фольксдойча. Будто бы отбился от своих.
– И что?
– Неверно указал номер части.
– Выражаясь на вашем языке, дал маху, что лишний раз подтверждает – информация решает все. И кто же этот полиглот?
Фрау Воронов, углубившись в документы, разочарованно хмыкнула:
– Младший лейтенант. Ускоренные курсы. Белоцерковское пехотное училище. В Томске. Зато фамилия красивая – Старовольский. Дворянская, не иначе. Если не жид, конечно.
Я поглядел на часы. Для пары бесед время еще оставалось.
– Что ж, так и быть, побеседуем с товарищем Старовольским.
* * *
Прежде чем отправить младшего лейтенанта ко мне, его могли бы привести в порядок. Неужели трудно подтащить человека к умывальнику и дать две минуты на то, чтобы ополоснуть разбитое и грязное лицо? Даже фрау Воронов, давно уже служившая в СД и, говоря по-русски, видавшая виды, недовольно поморщилась, увидев закопченную физиономию со свежими еще кровоподтеками. Давно утратившая цвет гимнастерка (название, связанное с гимнастикой) была покрыта масляными пятнами и пылью. На левом виске синела гематома – возможно, след удара, которым его сбили с ног в момент разоблачения. Петлицы, когда-то малиновые, были снабжены квадратными железками с давно ободранной эмалью.
– Получайте клиента, – обратился ко мне пришедший следом Лист. – Если не возражаете, я останусь, посижу в интеллигентном обществе. У вас не то что у меня. Сейчас допрашивали одного комсомольца. Упрямейшая скотина. Если завтра очухается, придется продолжить. Но вряд ли. Закеев перестарался. Впрочем, какая разница. Все равно б ничего не сказал. Фрау Воронов подтвердит – я их вижу насквозь, после первых пяти ударов. Ни разу не ошибся. Правда, Оленька?
Фрау Воронов кивнула. С некоторым, правда, смущением. Я испытал приятное волнение. Пережившая личное горе вдова сохраняла чувствительность, душа оставалась живой. Возможно, все же стоило попробовать? Беседа с младшим лейтенантом займет не так уж много времени, потом еще один связист, от силы два, затем – отправиться на ужин в «Шашлыки и чебуреки». Или в другое место, туда, где не будет Листа. В Бахчисарай можно выехать завтра.
Младший лейтенант казался совершенно безучастным. Сидел на стуле, опустивши веки, почерневшие от солнца руки тяжко покоились на коленях. Могло сложиться впечатление, что он не понимает разглагольствований Листа. Но мне был известно – он понимает всё. Сугубо ради формы я спросил:
– Вы говорите по-немецки?
Младший лейтенант устало поднял веки.
– Предпочитаю по-русски. У вас есть переводчица. Фрау Ольга, если я правильно понял.
Лист хмыкнул в своем углу. Фрау Воронов встала и подошла поближе. Было видно, что ответ ей не понравился. Я пожал плечами и перешел на русский.
– Вы, я вижу, человек образованный. Киевлянин? Судя по фамилии, из бывших.
– Разве что по фамилии, – все так же безучастно ответил мне он.
– Сигарету?
– Не стоит. От воды не откажусь. Жарко.
Я повернулся к фрау Воронов.
– Налейте ему, пожалуйста.
Ее лицо исказилось гримаской, но графин с подноса она подняла. Наполнила стакан и поднесла военнопленному. Жадно выпив, он попросил еще. Я кивнул. Когда он напился, я продолжил знакомство.
– Кто ваши родители?
Младший лейтенант посмотрел на меня не столь безучастно, как прежде. Помолчав, он ответил.
– Отец – инженер.
– Политические взгляды? До революции, естественно.
Русский пожал плечами.
– Он не занимался политикой. Сочувствовал партии «народной свободы», конституционным демократам. В восемнадцатом был, разумеется, против Брестского мира.
В его словах мне послышалось одобрение. Лист, прикрыв рукою рот, зевнул. Плохо зная русский, он понимал едва ли четверть сказанного. Фрау Воронов усмехнулась. Подозреваю, ее папаша тоже не был в восторге от Брестского мира. Но она бы не стала говорить об этом посторонним. Ни советским, ни немецким. Мне сделалось любопытно, появилась тема, было за что зацепиться, проявить интерес к человеку, установить контакт. Я иронически заметил:
– Следовательно, он выступал за войну и мечтал о водружении креста над храмом Святой Софии в Константинополе?
Русский негромко проговорил:
– Он был против оккупации и расчленения своей страны.
– Что? – не выдержал Лист, чуть-чуть приподнявшись в кресле. Я задал русскому новый вопрос.
– И что же с ним случилось? Где он теперь?
– Работает инженером. В эвакуации.
– Репрессирован не был?
Губы лейтенанта едва заметно дрогнули. Горькая усмешка или что?
– Три ареста. Повезло, остался жив.
– Другие родственники?
– Два брата отца убиты в Гражданскую войну. Один был расстрелян в ЧК, другого зарубили петлюровцы. Во время погрома.
– Еврейского? – вмешалась фрау Воронов, бросив в сторону Листа весьма выразительный взгляд.
Я посмотрел на нее с укоризной. «Простите», – пробормотала она. Лист приподнялся опять. Губы русского снова дрогнули.
– Еврейского, сударыня. Если это так важно для вас.
Фрау Воронов возмущенно всплеснула руками. С явной надеждой на Ширяева. Я уточнил:
– Но евреем он, полагаю, не был?
– Нет, он просто носил очки и ненавидел… подлость.
Лист опять зевнул. Вряд ли он понял последнее слово. Впрочем, даже если и понял. Будучи практиком, он, как и я, проявлял равнодушие к арийско-семитским противоречиям. Я спросил:
– В эмиграции родственники есть?
– Не знаю. Возможно, и есть.
В целом родственные связи Старовольского были вполне удовлетворительны. Появлялась надежда, что время не будет напрасно потрачено. Он был, конечно, излишне сентиментален, зачем-то сказал о «подлости», но это вполне простительно. Каждый имеет право на маленькие недостатки. Есть вещи более принципиальные.