– Посадка невозможна. Всем отойти от причала. Посадка невозможна.
Меня дернули за рукав. Я поглядел. Пигалица.
– Невозможна, да?
– В следующий заход, – неопределенно ответил я и в стиснувшей нас толпе неловко погладил девчонку по плечу. Она прижалась ко мне, еще крепче вцепившись в рукав. Надо бы было спросить, как зовут, какое звание, где служит. Где служила, если быть точным.
У причала сделалось чуть тише. Снова стало слышно урчание моторов. Но через полминуты оно было заглушено новой волной нечеловеческого крика и каким-то совершенно непонятным грохотом. Невидимый берег взорвался воплями и проклятьями. Произошло что-то ужасное и невообразимое. Затрещали выстрелы из винтовок и пистолетов. Последние патроны. Не по немцам. Куда? Зачем? На кой? Душу отвести? Или… Лучше не думать. Но не думать не получилось. Последний патрон – в себя?
Я взял девчонку за руку и твердо сказал:
– Пошли-ка, мать, пока не задавили.
– Ага, – пробормотала она.
Мы стали протискиваться наверх. Медленно, стараясь не оторваться друг от друга. Осторожно, но настойчиво работая локтями. Таких, как мы, уходивших от берега, было довольно много. По причине давки нас пропускали с трудом, но охотно. Стоявшим сзади, казалось – чем ближе к воде, тем лучше. Тогда как мы у воды побывали, пусть не у самой кромки.
В уши врывались обрывки коротких и злых разговоров.
– Немцы-то не стреляют.
– Чего им стрелять. Отдыхают.
– Ждут, когда мы сами себя передушим.
– Начальство удирает. По своим шмаляют, чтобы под ногами не путались.
– Ой шо там было, хлопцы… Причал обвалился. В воде месиво. Тонут, орут.
– В гробу я такую эвакуацию видел.
Стало просторнее. Я выбрал место возле кучки раненых и опустился на землю. Девчонка села рядом. Из-под оттянувшейся юбки выглянули острые коленки. Шерстяные латаные чулки, на ногах – смешные ботинки. В свете повисшей над нами ракеты блеснули змейки на петличках. Такие же, как у младшего сержанта Волошиной. У Марины. Где она, что с ней? В записке, полученной от Шевченко, ничего о Марине не сообщалось. Я попытался представить ее – и не смог.
– Медик? – спросил я, чтобы не молчать.
– Ага. Ефрейтор. А вы?
– Моряк. Капитан-лейтенант. Не видно разве?
Она простодушно улыбнулась.
– Нет. Армейское всё.
– Главное – морская душа на месте.
Оттянув немного планку гимнастерки, я показал ей край тельняшки. Не самый приличный жест, но она улыбнулась опять. Помолчав, призналась:
– Есть хочется. А вам?
– И мне. Сухарь погрызешь?
– Угу.
* * *
Оставив убитую утром девчонку – фугасный снаряд разорвался в пятнадцати метрах, – я присоединился к одному из формируемых сводных отрядов. Девчонку звали Женькой, мы успели познакомиться, она выросла в Кировограде.
Снаряд накрыл порядочный диаметр, осколками убило и ранило десятка два людей. Женьке повезло – она умерла моментально, без боли. Впрочем, откуда мне знать о том, что успевает почувствовать человек в последний свой миг на земле? Но лицо ее было спокойным, словно она на самом деле ничего не ощутила. Я прикрыл ее брошенной кем-то шинелью и снова подумал о Ленке. Счастье, что она в Новосибирской области.
Толпа на спуске в бухту поредела. Перед рассветом зазвучали командные крики. «Не скапливаться, вашу мать, скоро немец прилетит, разнесет нас тут к чертовой матери». «Рассредоточиться, кому сказано». «Раненых – под скалы и в гроты». «В оборону, товарищи, в оборону! Все, кто может держать оружие…» Одни разбредались в поисках укрытий, другие без лишних слов пробирались через ряды автотранспорта в сторону вчерашних позиций – или что там еще оставалось. Потом начался обстрел. Снаряд, убивший Женьку, прилетел одним из первых.
Появились и старшие командиры. Ко мне, когда я протискивался между двух грузовиков, обратился незнакомый майор. Спросил, кто я такой и откуда. Удовлетворенный ответом, приказал с двумя десятками бойцов занять узкий сектор в районе полуразрушенных батарейных казарм. Слева и справа от нас поспешно размещались отрядики вроде нашего. Среди гимнастерок мелькали тельняшки и загорелые дочерна обнаженные торсы. Солнце стремительно лезло ввысь.
Едва мы успели залечь, как немцы застрочили из пулеметов. Передвигаясь по-пластунски и перебежками, я бегло ознакомился с личным составом. В основном – бывшие артиллеристы, связисты и тыловики, армейские и флотские, пехотинцев всего лишь пятеро. Четверо легкораненых. Половина успела поучаствовать в боях, половине не довелось. Вооружение – винтовки Мосина и «СВТ», патронов мало или нету вовсе, у четверых – немецкие карабины, двое – с немецкими рожковыми автоматами. Я отрядил троих людей на берег за водой. Там ее пытались опреснить в вырытых лопатами лунках – об этом мне сообщил один из красноармейцев. Еще двоих, шустрых с виду тыловиков, я отослал пошарить по брошенным автомобилям. Чтобы поискали там съестного, особенно сахара. Сахар можно было развести в морской воде, сделав ее чуть менее гадостной.
* * *
Что еще? Жарило солнце, полыхали машины, гудел почерневший от дыма воздух. Половину моего отряда через несколько часов можно было бы считать выбывшей из списков – но списков не было. Раненых и убитых незаметно заменяли незнакомые мне люди – или вливавшиеся из других подобных групп, или приходившие с берега, где устали отсиживаться в укрытиях.
Дважды или трижды мы бросались в контратаки. Как накануне, по всему недлинному, в несколько сотен метров, фронту. Орали из последних сил «ура», отбрасывали немцев, а после, под пулеметами, снарядами и бомбами, матерясь, отползали назад в неглубокие наши окопы.
День миновал. Второе июля? Или?
* * *
Не помню, когда я последний раз спал. На Фиоленте, в госпитале? Вроде бы так. Но ведь как-то еще держусь. Видно, иногда я впадаю в незаметное забытье и чуть-чуть набираюсь сил. Днем, ночью? Не скажу. Не знаю.
Ночь, моя вторая ночь у Херсонеса. Продолжают гореть и взрываться машины. Темный дым плотно стелется над землей. Ветер с моря его гонит в глубь полуострова, туда, где находимся мы, где перед нами – немцы. Я зажимаю рот, но помогает мало.
Мы лежим в сухой и колючей траве. Ждем сигнала. Немцы – вот они, рядом. Надо лишь снять посты, работая без шума, ножами. Потом – общим броском вперед. Трещат кузнечики, сверчки – неистребимая южная тварь. Ей нипочем бомбежки, обстрелы, танки, горящий бензин и мазут, десятки тысяч обезумевших людей, способных только убивать друг друга и в муках дожидаться конца. Снова хочется пить, но все же не так, как днем, спасает ночная прохлада.
– Вперед, товарищи, – свистящим шепотом проносится по цепи.
Лучи прожекторов ударяют нам прямо в лицо. Неистово колотят пулеметы. В ослепительном свете мечутся черные тени. И падают, падают, падают. Я успеваю залечь. Над головой еще пять или десять минут проносятся сотни пуль. Свиста не слышно, мы лежим слишком близко к рокочущим пулеметам.