* * *
Пройдет не так уж много лет, и вы, чтобы забылось то, ради чего – не мы, а вы – вломились в наш дом, жгли, убивали, насиловали, станете выставлять нас свирепой ордой. Бездумными винтиками режима, бездушными насельниками бесчеловечной земли. Врагами цивилизации, не рассуждающими и не размышляющими, способными лишь пить, воровать и бесчестить ваших женщин.
И спустя десятилетия к вам – богатым и сытым, довольным, лощеным, банккауфманам и банккауффрау, – в общем хоре присоединятся те, кого грабили, убивали, насиловали вы. И еще более сладострастно, чем вы, станут оплевывать и охаивать нас, не в силах простить, что не сумели спасти себя сами – и пришлось дожидаться русских. И в дружном хоре бывших врагов, их пособников и их жертв потонут наша правда и наша боль, обессмысленные пустыми словами, что русские-де убивали немцев, немцы убивали русских, война всегда остается войной, – а наши робкие протесты покажутся истерикой, паранойей и гримасами запоздалого реваншизма.
Не так ли, очкастый немчик? Странно, но мне очень хочется, чтобы ты пережил эту войну. Не потому ли, что ты последний, кто видит меня живым? Давай, пацан, шевели ногами, выпей из фляжки воды – и вперед.
* * *
Я пытаюсь поддержать политрука и получаю по рукам винтовочным прикладом. Потом получаю опять – на этот раз в спину. Очкарик? Боже, только бы не он.
Грохочет выстрел – один из многих, гремящих сегодня в окрестностях города, в бухтах, балках, прибрежных гротах. Прощай же, товарищ, тоже один из многих. Испуганно воет пес.
Я снова вижу очкастого немца. На лице его страх и трепет. Нет, стрелял и ударил не он. Ему самому паршиво. Тошно, погано, стыдно. Он бредет чуть поодаль на подгибающихся ногах, меся сапогами пыль, пряча от нас глаза. Тащит винтовку, тяжелый ранец, подсумки, лопатку, противогаз. В пропитанном потом толстенном кителе. Невольный триумфатор, он не рад своей победе. Ему не нужен завоеванный им Севастополь. Он хочет домой, в Мекленбург, Баден-Баден, Ганновер. Он способен испытывать стыд.
* * *
Опять кричат, опять стреляют, кружится голова. Боль растекается по ноге, еще немного, она откажет и… Над дорогой висят тучи мух, сытых, нажравшихся мертвечины, обильной людской убоины. Левченко незаметно подставляет плечо, держись, капитан-лейтенант. Смирнов пытается прикрыть нас обоих от конвоиров. Но немчик видит, видит, смотрит и молчит. Озирается опасливо – и молчит. Перебирает из последних сил ногами, задыхается, молчит.
Небо становится черным, я начинаю падать, Левченко не успевает меня подхватить, но подхватывает кто-то еще. Смирнов… Из последних сил выпрямляю ноги. Шаг, другой, только бы не свалиться.
Снова вспыхивает свет, резкий, слепящий, густой. Краешком глаза вижу, как сильно отставший немчик вдруг ускоряет шаг. Торопится, спотыкается, чуть было не падает сам. Догоняет и в последний буквально момент успевает прикрыть нас троих от взгляда пьяного вдрызг фельдфебеля. Фельдфебель стоит на обочине и водит влево-вправо пистолетом. Рядом валяются трупы. Пять или шесть, не меньше.
Одолев не помню который подъем, я на минутку задерживаюсь. Перевести дыхание, вдохнуть хоть немного воздуха, ощутить на лице дуновение ветерка. Вижу нашу бесконечную колонну. Она змеится по разбитому шоссе. По сторонам хлопочут группки немцев, восстанавливают связь, ставят рядом с уцелевшими новые телеграфные столбы. На востоке, пока с трудом, по всё еще курящимся дымкам, угадывается оставленный неделю назад Севастополь. На севере поблескивает бухта. Омега. Делаю шаг вперед, начинаю медленный спуск.
Рядом по-прежнему движется немчик. Старается больше не отставать. С напряженным лицом идет возле нас, стиснутые губы, решимость в глазах. Рука сжимает ремень винтовки, из-под каски стекает пот. На краткий миг мы с ним встречаемся глазами. Очкарик смотрит на меня почти без страха.
Невольно усмехаюсь. Так мне, по крайней мере, кажется. Левченко словно бы читает мои мысли.
– Видал, капитан-лейтенант? Когда бы не этот сучонок…
– Видал, – отвечаю я. Легонько толкаю Смирнова. – Что скажешь, старшина второй статьи?
Старшина ненадолго задумывается.
– Этого можно простить.
Молча киваю в ответ.
Нам неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба капитан-лейтенанта Сергеева. К исходу последнего штурма в Севастопольском оборонительном районе находилось около 78 тысяч солдат, матросов, командиров и политработников. Точные данные о том, сколько из них погибло в последние дни боев и сколько попало в плен, отсутствуют.
Более полной информацией мы располагаем о судьбе других героев нашего повествования.
Сначала о третьей роте. Хайнц Дидье был искалечен осенью того же года во время обычных батальонных учений. Он был возвращен в родной город и в сорок четвертом, прикованный к койке, заживо сгорел в военном госпитале при налете авиации союзников.
Лейтенант Вегнер вскоре стал капитаном. Был убит при отступлении в сорок четвертом году.
Несколько раньше погиб австриец Штос. А вот Главачеку, можно сказать, повезло. Он не смог вернуться на свою малую чешскую родину, зато, осев где-то в Нижней Саксонии, возглавил там со временем территориальное отделение «Союза изгнанных».
В живых остался и Оттон Великий, то есть Отто Браун. После войны он провел несколько месяцев в плену у англичан. Возвратившись на родину, работал на предприятиях концерна «Бош». Выйдя на пенсию, стал постоянным участником стрелковых праздников, на которых встречался с бывшими фронтовиками и, вспоминая минувшее, откровенно недоумевал: почему это Гитлер напал на СССР? С поляками для Отто было ясно, им следовало настучать по голове за Позен и за Данциг, но вот зачем Адольфу понадобилась Россия? Похоже, и впрямь был дурак.
Оберштурмфюрера Листа, арестованного в Ганновере в июле сорок пятого, как представителя преступной организации предали суду и приговорили к длительному тюремному заключению. О капитан-лейтенанте N известно лишь то, что после войны он успешно сотрудничал со спецслужбами одной из оккупационных держав.
Бывший корнет Ширяев исчез в неизвестном направлении. Возможно, перебрался за океан. Некоторые из выживших узнавали его в фотопортрете филолога-слависта, преподавателя одного из провинциальных американских университетов. Фотографии украшали сборник воспоминаний. Он назывался «В едином строю. Русские патриоты в борьбе против Гитлера и Сталина» и с начала девяностых использовался русскими учеными в качестве важного источника по истории антисталинского протеста.
Его помощнику Закееву повезло меньше – схваченный в сорок четвертом под Люблином, он был повешен в Барановичах после показательного процесса над пособниками оккупантов. По словам внучатого племянника, видного деятеля национального возрождения, пал жертвой геноцида крымско-татарского народа.
Ярослав Луцак обосновался в канадском Эдмонтоне, став ведущим специалистом по истории Центрально-Восточной (Польша, Украина, Белоруссия) и просто Восточной (Московия) Европы. В месяц сочинял по меньшей мере статью, состоял в переписке с Грубером. Последнему переписка давалась нелегко, но эмоции он сдерживать умел.