Писатель кивнул. Похоже было, что он хотел спросить о чем-то еще, но не стал. Однако был доволен – встретить на фронте старого и хорошего знакомого – и в самом деле редкостная удача.
– Присаживайтесь, товарищ младший лейтенант, – радушно показал на стол размякший Земскис. После чего снова взялся за писателя: – Я почему так болею за литературу, товарищ Нестеренко? Потому что очень ее люблю. Читать удается нечасто, работа, служба. Но когда есть время, читаю… – он поискал подходящее слово и завершил: – с наслаждением.
– И кто же ваши любимые авторы? – великодушно спросил Нестеренко. – Что вы предпочитаете – стихи, прозу?
– Стихи, – с легкой робостью признался военком. – Очень я, товарищ писатель, люблю стихи. Вот вы пишете поэтические стихи?
– Больше прозу. А кто вам нравится из поэтов?
Мы заинтригованно уставились на комиссара. Кто окажется в избранниках – Пушкин, Лермонтов, Иосиф Уткин? Или, быть может, Симонов?
– Вы знаете, – опять признался комиссар, – я не всегда запоминаю авторов. Но, например, мне очень понравилась вот эта книга. Совсем свежая, только что вышла – подарили друзья из политотдела фронта.
Он извлек из своей сумки тоненькую брошюрку и показал ее нам. На обложке, под шапкой «Смерть фашистским оккупантам» значилось: «Песни отечественной войны». Еще ниже указан был издатель: «Трансжелдориздат – ЦДКЖ».
– Действительно свежатинка, – согласился Бергман, повертев книжку в руках. – Подписано к печати 30 апреля сорок второго года. Знаете, что такое ЦДКЖ? А вот я уже знаю – Центральный дом культуры железнодорожников. Хм, песни братьев Покрасс. Интересно.
Он передал брошюрку Старовольскому, тот мне, я – Нестеренко. Пролистав, писатель заметил:
– Серьезные авторы. Прокофьев, Лебедев-Кумач, Я. Шварц.
– Правда? – расцвел Земскис. – Мне вот лично этот стих нравится. На тринадцатой странице. Называется «Городок».
И раскрыв брошюрку на тринадцатой странице, он прочел нам довольно длинное стихотворение. Про то, как на мирный городок в украинской степи налетели как звери враги – со всеми вытекающими для городка и обитателей последствиями. Голос Земскиса дрожал от сопереживания, и было, признаться, чему.
На полях плодородной земли
Храбрых воинов тлеют останки.
В городские ворота прошли
Черной тучей фашистские танки.
Город пал,
Запылал,
Как безрадостный факел.
Я стоял,
Я молчал,
Думал и плакал…
Плакать герою было о чем – в следующей строфе сообщалось, что в городке у него погибла мать. Земскис и сам чуть не заплакал в этом месте. Закончил, однако, бодро.
Если память о ней дорога,
Если видели груды развалин,
Уничтожить, как зверя, врага
Мы клянемся тебе, мудрый Сталин!
Все кругом
В бой с врагом
Кто в сединах и молод.
Будем жить,
Будем мстить
За свой любимый город.
Слушая Земскиса, я тоже думал. Не плакал, правда, а просто не мог понять одной-единственной вещи – чем именно плохи эти стихи. Вроде бы речь шла о том, что и в самом деле было нам до смертной боли близко, а всё равно выходило не так. Но военкому нравилось.
– Жалко, я не понимаю ноты, а то бы я спел, – сказал он, закончив чтение. Вздохнул и добавил: – Очень мне нравится этот стих. До самого сердца достал. – Глаза его увлажнились (или мне показалось?). – А вам? Вот что вы, товарищ Нестеренко, скажете как писатель?
Нестеренко взял книжку и пробежал глазами по тексту.
– Честно?
– Конечно. Как коммунист коммунисту.
– Мне не очень. Несколько, я бы сказал… безыскусно. Скажем, вот тут рифма странная: «факел – плакал». Ведь чтобы это зазвучало, надо говорить не «факел», а… «факал», но такого слова в русском языке не имеется.
– А может, товарищ Я. Шварц произносит не «факел», а «факэл»? – предположил повеселевший после коньяка Старовольский. – Тогда худо-бедно рифмуется. Особенно если хором запеть. – И выразительно посмотрел на военкома, потому что подразумевал не столько поэта Шварца и возможный хор ЦДКЖ, сколько некоего латыша, который минуту назад именно так произнес слово «факел». Нестеренко этого не заметил – он не очень прилежно внимал декламации Земскиса.
Военком пожал плечами. Противный младший лейтенант лягнул его второй раз за день, и пора было дать отпор. Авторитетным голосом грамотного человека старший политрук произнес:
– Почему бы и нет? Слово «факэл» иностранное. По-немецки – «ди факэль». Ведь мы говорим не «дЕпо», а «дЭпо».
И не «техника», а «тэхника», вспомнил я симпатягу Априамашвили.
– А зачем нам в русской песне вражеский язык? – плутовато усмехнулся Бергман. Слегка же захмелевший Нестеренко после некоторого раздумья выдвинул предположение.
– Возможен другой вариант. Поэт Я. Шварц – это переодетый учитель украинского языка, и все слова произносит на украинский манэр. И вообще его настоящая фамилия не Шварц, а Черненко. То есть, разумеется, Чэрнэнко.
– Или Чорновил. Или Чорнобик. Или Чорногуз, – предложил Старовольский.
– Это мысль! – поддержал прозаика комбат, решивший окончательно добить прибалтийского уроженца. – Я такых учителив багато бачив. Они даже Одессу «Одэсой» называют.
Но комиссар решил держаться до конца.
– Всё это, товарищи, маленькие недочеты. А если по существу вопроса?
– А если по существу, – сказал Нестеренко с глубоким вздохом, – то жуткая халтура. В Ташкенте и Алма-Ате многие этим кормятся.
– И в Уфе, – подсказал Старовольский, уж не знаю, чем ему не угодила Уфа.
– И в Уфе, – со странным удовольствием повторил Нестеренко. – А могли бы на заводе трудиться, полезную для фронта продукцию выпускать. И шестьсот грамм хлеба получать по рабочей карточке. А то и все восемьсот.
Земскис поперхнулся, но не сдался.
– А я вот, – сказал он со страстью, достойной Долорес Ибаррури, – так и вижу свой Днепропетровск. Как входят в него фашистские танки.
– В Днепропетровске есть городские ворота? – брякнул я. И потеряв окончательно совесть, спросил: – Вообще, в каком у нас городе имеются ворота?
– В Смоленске должны быть, – стал прикидывать Старовольский. – Или в Каменце-Подольском, в крепости. Но туда на танке не въехать. Подъем крутоват.
Земскис начал горячиться.
– Как же вы не понимаете, товарищи? Это поэзия! Это образ!
– Образ чего? – сдвинул брови Нестеренко.
– Городских ворот, – промямлил Земскис. Пассионария испарилась.
Тем временем Бергман опять пролистал брошюрку и, словно забыв про Земскиса, озабоченно хмыкнул: