Мы стали укладываться. Каждый на свой лад, хотя и без особых вариантов. Я, как всегда, устроился на шинели, подсунув под голову сидор. Не очень удобно и не очень мягко, но какие уж тут удобства. Перед тем как забыться на пару часов, успел подумать о русской натуре – что за особенная в нас широта и почему так о ней распинается репортер Александр Довженко. Ладно бы старорежимный националист Достоевский с его всемирной отзывчивостью и реакционным почвенничеством. Или какой-нибудь Боборыкин, которого нынче никто не читает. Или, скажем, черносотенец Пуришкевич. Никакой широты я в себе не ощущал и ничем шире Молдована и Зильбера не был. Быть может, Некрасов, Сергеев или Маринка пошире? Не факт, совершенно не факт. Да и вообще… Глупости какие-то.
С тем и уснул.
1-2 июня 1942 года, понедельник – вторник
Мы вернулись в батальон майора Берга вечером первого июня, можно сказать, в первый день лета сорок второго года.
– Я чую запах битвы, – раздувая ноздри, возвестил мне Грубер ранним утром, когда мы еще находились на самом южном участке Севастопольского фронта и рассматривали в бинокли очертания занимаемой полком НКВД генуэзской башни. – Не сегодня, так завтра начнется. А начало большого наступления – это то, на что стоит посмотреть. При таком количестве артиллерии зрелище обещает быть феерическим.
Нашим размещением по прибытии к Бергу занялся батальонный писарь, тот самый, что двумя днями ранее устраивал нас на ночлег в сборном фанерном домике. В первый раз я не имел возможности присмотреться к нему внимательнее, но теперь моментально его узнал и даже ощутил расположение к долговязому молодому человеку в очках, выглядевшему в военной форме неуклюже, но по-своему трогательно. Моего расположения, впрочем, хватило ненадолго – парень оказался недостаточно расположен ко мне. И ко всему невероятно, я бы сказал не по-ефрейторски, важен – что не замедлил продемонстрировать. Отчасти по моей вине. Я услышал, как офицеры в штабе называют писаря «Отто», и, рассудив, что таково его личное имя, точно так же обратился к нему и сам, да еще в отсутствие Грубера.
– Мы подождем вас, Отто, на крыльце, – вот что сказал я ему, за что и был незамедлительно наказан. Старший ефрейтор, подняв от стола унылую физиономию и обратив в мою сторону выпиравший в пространство массивный треугольник носа, с расстановкой проговорил:
– Ежели вам, милостивый государь, угодно называть меня по фамилии, то извольте говорить «господин Отто».
Поначалу я растерялся. Пришедши в себя, попытался не остаться в долгу. Мой проникнутый ядовитым сарказмом ответ оказался довольно пространен.
– О нет же, милостивый государь, – сказал я с полнейшим почтением, – я отнюдь не намерен называть вас по фамилии, равно как и по имени. Всему виной всего лишь недоразумение, каковое тяготит меня не менее, нежели вас. Стремясь искупить свою вину, покорнейше прошу позволить мне именовать вас в последующем исключительно по вашему высокому званию… господин старший ефрейтор.
Моя ирония не сбила его спеси. Не говоря ни слова и сжав бескровный рот, он просверлил меня сквозь линзы взглядом, не оставлявшим ни малейших сомнений касательно места, занимаемого итальянским народом, итальянской армией и лично мной в той иерархии, что давно сложилась в его голове. Подозреваю, что Бенито Муссолини стоял в ней не выше лейтенанта Левинского, а скорее всего размещался где-то между старшим ефрейтором Отто и старшим стрелком Куртом Цольнером.
Я ощутил учащенное сердцебиение. Не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы не приход Грубера, уладившего дела и теперь готового отправиться на отдых.
– Идемте, Флавио. Отто покажет наш домик, и мы попробуем выспаться.
Вякать на зондерфюрера жалкий ефрейтор не посмел, и я получил пусть скромное, но удовлетворение. Впрочем, господин Отто совсем не казался смущенным – и причина была всё в той же пресловутой иерархии. Учтиво взглянув на доктора, ефрейтор прошелся по мне столь нахальным взглядом, что захотелось врезать ему в пах – чтобы согнулся пополам и долго бы не разгибался. Грубер небрежно сунул ему в руки чемодан. Я оставил свое имущество при себе – доверять такому типу не стоило даже пары кондомов.
По дороге к сборному домику Отто уверенно вышагивал перед нами с груберовским чемоданом в руке. Горделиво и, как представлялось ему, величественно. Правда, со своими длинными ногами, торчавшими из-под кителя подобно двум спичкам, он был похож не столько на военнослужащего, сколько на цаплю или другую болотную птицу. Дать бы тебе пинка, чтоб подлетел метра так на два, снова подумал я – и сам подивился проснувшейся во мне брутальности.
Перед сном к нам заглянул с бутылкой коньяка фон Левинский. Обмахиваясь газеткой, сказал:
– Ужасный день, давно я так не бегал. Хорошо, что вы приехали. Выпьем, но совсем немного. Есть за что, есть… Постарайтесь выспаться, пока еще можно, скоро будет нельзя, даже глухому.
Он хихикнул. Всё было ясно. Ждать оставалось недолго. Грубер сумел последовать совету лейтенанта и вскоре заснул сном младенца. А я так и не смог. Валя, Валя, Валя…
* * *
Пресловутый Отто (неужели нельзя было прислать кого-нибудь другого?) разбудил нас еще затемно. Я не отказал себе в удовольствии сказать о нем всё, что думаю, правда по-итальянски. Отто пожал плечами и вышел.
– Чем он вас обидел? – удивился Грубер, когда старший ефрейтор удалился и я занялся чисткой зубов.
– Скотина, – буркнул я, сплевывая пасту в жестяную раковину под медным умывальником.
– А-а, – протянул Грубер и, не требуя дальнейших пояснений, накинул на плечи подтяжки. – Собирайтесь скорей, успеем выпить кофе.
Кофе мы выпить не успели. Резко ударили первые выстрелы, а после загрохотало по всему фронту – и даже мой дилетантский слух различил, что бьют орудия и установки самых разных калибров – кроме разве что противотанковых пушек и ротных минометов.
– Добро пожаловать на наблюдательный пункт, майор уже там, – любезно сказал нам фон Левинский, когда мы подошли к штабу. Нам выдали каски, и мы отправились к батальонному НП.
– Наконец-то! – радостно выкрикнул Берг, оторвавшись от стереотрубы, и непонятно было, к чему относилось произнесенное им слово – к нашему ли приходу или к начавшемуся артиллерийскому наступлению, как обозначил сегодняшние действия германской артиллерии фон Левинский.
Зрелище, которое Грубер предвкушал накануне утром, и впрямь можно было назвать феерическим. Если, конечно, данный эпитет подходил к плотным клубам пыли и дыма, тут и там взлетавшим над русскими позициями и медленно опадавшим, чтобы тут же смениться новыми. Насколько видел глаз, весь передний край русской обороны был словно опоясан буро-черно-желто-красной лентой, неровной, грохочущей, стремительно вздымающейся в одних местах и ненадолго оседающей в других. Почти сплошной – лишь кое-где ненадолго возникали просветы, позволявшие на мгновение увидеть склоны холмов на русской стороне долины.