– Не надо было его отправлять из-за меня. Тем более что я скоро ухожу.

– Не раньше, чем выпьете чашку чаю! – воскликнула Лили, снова вскакивая. – Кроме того, я еще не все рассказала о Джоне. Бедный, как мне его жаль. Перед тем как ему стало плохо, мы не виделись целую неделю. Представляете? – Она посмотрела на меня. – Посидите, пожалуйста, почитайте газету, а я быстро заварю чай.

Я посидел.

А когда наконец ушел час спустя, то вынес впечатление о необыкновенно искренней, доброй душе. Джон выбрал весьма мудро.

Да и Берт тоже, кажется, не оплошал.

Глава двенадцатая
Я делаю открытие

Коронерский суд завершился вердиктом: «Смерть наступила в результате несчастного случая». Газетная шумиха разом закончилась, и вообще все затихло.

Алек поработал на славу. Коронер с невинной миной произнес заключительную речь, в которой говорилось, что факты, указанные в письме мистера Уотерхауса, полностью подтвердились. Обнаруженный в потайном шкафу коричневый флакончик действительно содержал крепкий раствор мышьяка, и там также нашли отпечатки пальцев мистера Уотерхауса, и только его.

Полиция было удовлетворена, коронер удовлетворен, и все остальные тоже. Смерть наступила в результате несчастного случая.

Ну, насчет того, что все остались довольны, это, конечно, не так. Не все. Например, назвать удовлетворенными представителей страховой компании не повернется язык. Или Сирил Уотерхаус. Но что они могли поделать? С фактами не поспоришь. Он уехал вместе с сыном, так и оставшись при своем мнении, что Анджела отравительница, которая ловко ушла от ответственности.

По поводу письма брата он не сомневался, что тот написал его, чтобы прикрыть жену, когда узнал, что она его отравила. По словам Гарольда, этой версии придерживались и в кругах лондонских криминалистов-любителей, но мало ли кто что думает. Большинство поверили письму и успокоились.

Только не я. Но об этом чуть позднее.

У нас в деревне люди посудачили с неделю или больше и перестали. История с отравлением Джона Уотерхауса постепенно отошла в прошлое. Анджела, в точности как предсказывал Глен, чудесным образом исцелилась, поднялась с постели и тихонько уехала на юг Франции. Все думали, что со своим чернявым возлюбленным, но потом оказалось, что он остался в Лондоне готовиться к выпускным экзаменам.

В нашем маленьком кругу говорить о смерти Джона стало вроде как неприличным, и даже Гарольд этого придерживался. Но однажды ближе к вечеру, когда мы сидели с Гленом, – Френсис с Роной поехали в Торминстер посмотреть кино, – я рискнул снова поднять этот вопрос. Потому что посоветоваться больше было не с кем.

Раскурив трубки, мы долго молчали, а потом я вдруг спросил:

– Глен, ты веришь, что в письме Джона все правда?

Он ответил не сразу.

– Да, верю. А почему нет? Конечно, странно все это. Я бы никогда не подумал, что он способен проявить такую чудовищную небрежность, но с другой стороны, Джон, оказывается, вообще не был таким, каким я его себе представлял.

– Да, – согласился я. – Но в каком смысле?

– А во всех, каких хочешь. Все его качества, какие мы ему приписывали, оказались полной противоположностью.

– Но все равно он был славный малый. Разве ты не согласен?

– О да. – Глен кивнул. – Но только для нас.

– Для нас?

– Ага. Потому что мы никогда не становились ему поперек дороги. Сомневаюсь, оказался бы он таким славным малым, если бы кто-то попробовал это сделать.

– Но он всегда говорил, что презирает жестокость.

Глен кивнул:

– Вот именно. И мы ему верили. Джону нравилось отрицать в себе некоторые качества. Но, я думаю, большей частью мы ошибались.

– Джон, наверное, сам верил, что это правда.

– Может быть. Не многим из нас нравится выворачивать перед кем-то душу, пусть даже друзьями. Кроме психических эксгибиционистов.

Не зная, что сказать, я буркнул:

– Хорошо, что это не было убийство.

Глен хмыкнул.

Воцарившееся после этого долгое молчание пришлось опять нарушить мне:

– Насчет Анджелы ты был прав. Она выздоровела. Представляю, как досталось Роне. Ведь она провела с ней целых две недели.

Глен улыбнулся:

– Конечно.

– Удивительное дело, – продолжил я, – как мерзко вела себя эта горничная Притчард. И на суде тоже. А тут представляешь, я сегодня утром ее встретил. Иду, значит, по центру нашей деревни и вижу прилично одетую девушку, вроде знакомую. А она вдруг улыбается и говорит: «Доброе утро». Ну я тоже здороваюсь, останавливаюсь, спрашиваю, как дела. Она в ответ осведомляется, как поживает миссис Сьюэлл. Затем рассказывает, что нашла хорошее место в Торминстере, в понедельник начинает работу, вот приехала забрать вещи. И только тогда я узнал Притчард.

Она вдруг говорит:

– Сэр, может быть, вы мне посоветуете, а то я просто не знаю, как поступить.

Ну я, конечно, кивнул, а что оставалось делать?

А она:

– Это насчет сидра, сэр. Вы помните, я сказала на суде у коронера, что принесла мистеру Уотерхаусу бокал с сидром в библиотеку примерно в половине первого. Так вот, я потом вспомнила, что это было не в половине, а в начале первого, потому что, когда я наливала сидр, миссис Уотерхаус уже на кухне не было. Она была там раньше, когда пекла лимонный бисквит. А потом пришел пекарь, он заходит каждый день примерно в двенадцать, и Мария спросила меня, сколько булок хлеба…

– Так в чем вы хотите совета? – спросил я.

– Как вы думаете, сэр, должна ли я пойти в полицию и сказать о том, что тогда ошиблась насчет времени, когда принесла мистеру Уотерхаусу сидр? Вы думаете, это важно, сэр?

– Совершенно не важно, – заверил я ее. Мне этот разговор надоел, к тому же я торопился. – Дело закончено, вердикт вынесен.

– О, спасибо, сэр. Тогда я не буду об этом беспокоиться. Выброшу из головы.

Я посмотрел на Глена.

– Вот такая история. Представляешь, я на нее злился, и вот пожалуйста, она просит совета и затем рассыпается в благодарностях.

Глен улыбнулся:

– Но это было на руку Анджеле, что горничная перепутала время.

– Почему?

– Ты только что сказал о том, как трудно было Роне с Анджелой. Да, было трудно. Сколько усилий потребовалось отговорить ее признаться в полиции, что она отравила мужа с помощью того самого бокала с сидром.

– Как так?

– Только это между нами, – предупредил Глен, по-прежнему улыбаясь. – Дело в том, что с этим бокалом получилась неразбериха. В действительности это был бокал Анджелы. Она пьет сидр каждое утро, потому что кто-то ей однажды сказал, что сидр хорошо очищает почки. Джон обычно выпивал бокал где-то в одиннадцать и чаще всего нес два, второй для Анджелы. В это утро все было как обычно, причем еще до того, как он отправился к вам. Анджеле почему-то пить сидр тогда не хотелось, и она ходила с бокалом довольно долго. Он был при ней в гостиной, когда она писала письмо, и на кухне, где пекла свой знаменитый лимонный бисквит (как я понимаю, единственное блюдо, которое была способна приготовить своими нежными ручками, Бог знает, как ей это удавалось), и Рона говорила, что бокал был при ней в кладовой, куда поставили этот лимонный бисквит на полку. А потом Анджела оставила там бокал на столе и ушла. Совсем о нем забыла.