Как только принц и княжна ступили на борт галеры, команда налегла на весла и, развернув судно, принялась выводить его из залива. Конунг Гуннар и королева стояли в это время у причала, плечом к плечу, с поднятыми вверх руками, словно в самом деле провожали их в далекое плаванье.
— Вас не укачивает, княжна? — спросил Гаральд только тогда, когда судно вышло из-под защиты лесистой косы и оказалось почти посреди реки. — Обычно те, кто выходит на судне впервые, чувствуют себя скверно.
— Представляю, как вам было плохо, когда вы впервые оказались под таким вот парусом, — сочувственно вздохнула княжна.
Она стояла рядом с принцем на небольшой, огражденной перилами возвышенности, устроенной рядом с каютой принца, и с восхищением осматривала берег великой реки, на бирюзовых холмах которого возвышались серые монастырские стены и золотые купола церквей.
— Свой первый поход и первый шторм я перенес спокойно, даже лучше, чем ожидал. Хотя все пугали меня, — объяснил Гаральд. — Воины, которым становится плохо даже при небольшой качке, в море не выходят.
Однако Елисифь уже не слушала норманна или же слушала, демонстративно не воспринимая его оправдания. Она была увлечена красотой реки и берегов, ее захватил вид ближайшего островка с несколькими ивами в центре, которые напоминали склоненные мачты на выброшенном на мель суденышке. Стая чаек оставила это потерпевшее крушение суденышко и устремилась на «Принца Гаральда» с такими воинственными криками, словно пыталась отогнать какого-то огромного морского зверя от своих островных гнездовий.
— Не понимаю, почему вы уходите со своими воинами в Византию, а не в Норвегию? — как бы между прочим спросила Елисифь, пожимая аристократически развернутыми плечиками, увенчанными широкой, по-лебединому изогнутой шеей.
Уже в этом возрасте в фигуре Елисифи просматривались очертания крепко скроенной фигуры сильной и властной женщины, наподобие тех, которые ему не раз приходилось видеть при шведском дворе, — как будто их специально подбирали там по каким-то особым признакам. Гуннар называл их «нордически породистыми», словно речь шла о кобылицах, и ярчайшим примером этой породистости, конечно же, представала принцесса Сигрид.
— Потому что император ромеев готов нанять мой отряд. У него, говорят, сейчас много врагов.
— А разве у Норвегии врагов уже нет? — не глядя на принца-изгнанника, поинтересовалась княжна.
— Ромеи обещают неплохо платить, и мы сможем оставлять себе значительную часть военной добычи.
— Ты служишь только тем, кто тебе платит?
— Все мои воины служат здесь только потому, что им платят, — как можно спокойнее парировал Гаральд.
— А кто вам должен заплатить в Норвегии, чтобы вы вернулись туда, а затем вернули себе корону, а норвежцам державу?
Гаральд долго, удивленно всматривался в выражение лица княжны. Не хотелось бы, чтобы в характере Елисифи проявлялись те же задатки жестокости, что и в характере Сигрид. Но что поделаешь, очевидно, их порывами руководила именно та «нордическая породистость», которая выделяла их из общей массы женщин, причем даже сильных волевых норманнок.
— У меня нет ни армии, ни денег, чтобы нанять наемников.
— Но Астризесс говорила, что Норвегия — огромная страна, где можно набрать множество воинов. Просто все, кто способен был сделать это, испугались датчан и разбежались кто куда. Королева не права? Или, может, у вас там страна наемников?
«Ах, вот оно что — Астризесс! Теперь понятно, чьим мыслям вторит сейчас княжна! — осенило Гаральда. — Это Астризесс не может простить ни мне, ни Гуннару, не говоря уже о своем «венценосном», хотя и покойном муже; вообще всем тем, по чьей милости она осталась без своего дворца, без короны, без мужа и без состояния».
— У нас много воинов, которые готовы будут выступить под знаменами норвежского короля, но в том-то и дело, что короля у нас нет, — объяснил принц. — Нет у нас короля, понимаешь?
— У нас тоже нет короля.
— Вот видишь, у вас вообще нет короля, — рассмеялся Гаральд, еле сдерживаясь от того, чтобы, уподобливаясь Ржущему Коню, своим неокрепшим басом воинственно пророкотать: «Кхир-гар-га!»
— Странно, почему у всех народов вокруг нас давно есть короли и императоры, а на Руси до сих пор всего лишь князья. У поляков тоже есть несколько князей, однако ими теперь уже правит король.
— Зато у вас есть великий князь, — возвращается Гаральд к той мысли, которая заставила его напомнить княжне, что у Норвегии нет монарха, а значит, и войско собирать у нее некому. Не в пример Руси, где все-таки есть свой великий князь.
— Но ведь у Норвегии тоже есть… принц, — упрямо вскинула подбородок Елисифь, — который вполне может стать великим, если только наберется мужества стать им.
Гаральд удивленно взглянул на русскую норманнку. Возможно, ее слова способны были бы вызвать у него обиду, но вместо этого вызывали желание прикоснуться к ее плечам, на которые наброшена сцепленная серебряной брошью белая накидка; провести рукой по спадающим на эту накидку локонам, прочувствовать кончиками пальцев тепло ее шеи…
Ночь, проведенная в постели с Сигрид, не прошла бесследно: женское тело потеряло для него свою иконописность, оно уже пробуждало в нем жажду ласки, влекло к себе теплом и какими-то особыми, не похожими на мужские, призывными запахами. Не зря, прощаясь с ним на рассвете, Сигрид мстительно произнесла: «Теперь тебя всю жизнь будет тянуть к каждой более или менее привлекательной женщине, а всякий раз, когда ты будешь оставаться наедине со своей похотью, тебя мучительно будет тянуть ко мне, только ко мне!» Но лишь со временем он понял, какой глубинный смысл таился в ее словах. В каждой женщине он невольно видел принцессу Сигрид, а по ночам действительно грезил только ее тугим, пышным телом. Почти таким же, каким будет тело Елисифи, как только она немного повзрослеет. Но как же долго ждать этого дня — когда она не только повзрослеет, но и согласится с ним обвенчаться!
Уже сейчас подбородок у княжны крупный, с ямочкой, скорее с едва заметной черточкой, посредине. Но она так решительно вскидывает его, словно вслед за этим повелительным движением толпы слуг бросаются выполнять ее бессловесные приказы.
Порывистый прохладный ветер, почти не ощутимый на берегу, прорывался откуда-то из низовий реки, сдерживая бег судна, маневрируя обвисающим парусом. Улафсон благодарил бога Тора за каждое его «дуновение», которое поможет потом, во время возвращения в залив, преодолевать силу днепровского течения.
— Я поведу своих воинов в Византию, где мы добудем себе все: денег, очень много денег, рыцарскую славу, женщин, пленных, часть из которых вполне может стать нашими воинами.
— Пожалуй, больше всего у вас получится добывать женщин, — язвительно заметила княжна, поймав его на сугубо мужской неосторожности.
— Так заведено: среди пленных всегда оказывается немало женщин, — попробовал оправдаться будущий полководец.