– Разница в том, что я не нарушу данного вам слова, если последую примеру королевы и проведу свой век в девичестве.
Джервас задумался.
– И каково же ваше желание?
– Я остаюсь при своем мнении, пока кто-нибудь не переубедит меня.
– Как же вас переубедить? – спросил он несколько вызывающе, задетый за живое этой недостойной, по его мнению, игрой словами. – Как вас переубедить? – повторил он, кипя от негодования.
Маргарет стояла перед ним прямая, натянутая как струна, глядя мимо него.
– Разумеется, не теми способами, к которым вы доселе прибегали, – сказала она спокойно, холодная, уверенная в себе.
Окрыленность успехом, гордость за свое новое рыцарское звание, сознание собственной значимости, которое оно ему придавало, – все куда-то разом подевалось. Джервас надеялся поразить Маргарет – поразить весь мир – оказанной ему честью и воспоминаниями о подвигах, снискавших эту честь. Но реальность была так далека от розовых грез, что сердце в его груди обратилось в ледышку. Каштановая голова, гордо вскинутая на королевском приеме в Уайтхолле, поникла. Он смиренно понурил взгляд.
– Я изберу любой способ, угодный вам, Маргарет, – молвил он наконец. – Я люблю вас. Это вам я обязан рыцарским званием, это вы вдохновили меня на подвиги. Мне все время казалось, что вы смотрите на меня, я думал лишь о том, чтоб вы гордились мной. Все нынешние и все грядущие почести для меня ничто, если вы не разделите их со мной.
Джервас взглянул на Маргарет. Очевидно, его слова тронули ее, смягчили ожесточившуюся душу. В ее улыбке промелькнула нежность. Джервас не преминул этим воспользоваться.
– Клянусь честью, вы ко мне неблагосклонны, – заявил он, возвращаясь к прежней теме. – Я сгорал от нетерпения увидеть вас, а вы оказали мне такой холодный прием.
– Но вы затеяли ссору, – напомнила она.
– Разве меня не провоцировали? Разве этот щенок Годолфин не насмехался надо мной? – раздраженно возразил Джервас. – Почему в ваших глазах все, что делает он, – хорошо, а что делаю я – плохо? Кто он вам, что вы защищаете его?
– Он мой родственник, Джервас.
– И это дает ему право публично оскорблять меня, вы это хотите сказать?
– Может быть, мы оставим в покое мистера Годолфина? – предложила она.
– С превеликой радостью! – воскликнул Джервас.
Маргарет рассмеялась и взяла его за руку.
– Пойдемте к отцу, вы еще не засвидетельствовали ему своего почтения. Расскажете ему о своих подвигах на море, а я послушаю. Возможно, меня так очарует эта история, что я вам все прощу.
Джервасу показалось несправедливым то, что он еще должен заслужить прощение, но он не стал спорить с Маргарет.
– А что потом? – нетерпеливо спросил он.
Маргарет снова рассмеялась.
– Господи, что за страсть опережать время! Неужели нельзя спокойно дожидаться будущего, обходясь без вечного стремления его предсказать?
Джервас какое-то мгновение колебался, но ему показалось, что он прочел вызов в ее глазах. И он рискнул – схватил ее в объятия и поцеловал. И поскольку на сей раз Маргарет не выказала недовольства, Джервас заключил, что понял ее правильно.
Они вошли в библиотеку и оторвали графа от его ученых занятий.
Дон Педро де Мендоса-и‑Луна, граф Маркос, испанский гранд, открыл глаза: в бледном предрассветном небе клубились облака. До него не сразу дошел смысл увиденного. Потом он понял, что лежит спиной на песке, насквозь промерзший и больной. Стало быть, он еще жив, но как это произошло и где он сейчас, еще предстояло выяснить.
Преодолевая ноющую боль в суставах, он приподнялся и увидел, как вдали за мертвой зыбью опалового моря растекался по небу сентябрьский рассвет. От напряжения у него закружилась голова, перед глазами закачались небо, море, земля, к горлу подкатила тошнота. Боль пронзила его с головы до ног, будто его выкручивали на дыбе, глаза ломило, во рту невыносимая горечь, в голове стоял туман. Он улавливал лишь, что жив и страдает, и весьма сомнительно, что сознавал себя как личность.
Тошнота усилилась, потом его буквально вывернуло наизнанку, и, обессилев, он повалился на спину. Но через некоторое время туман в голове рассеялся, сознание прояснилось. К нему вернулась память. Дон Педро сел, ему было легче, по крайней мере тошнота прекратилась.
Он снова окинул взглядом море, на сей раз более осмысленно высматривая обломки галеона, потерпевшего крушение прошлой ночью. Риф, о который он разбился вдребезги, ярко вырисовывался на фоне оживающего моря – черная линия изрезанных скал, о которые в пену дробятся волны. Но никаких следов кораблекрушения, даже обломков мачты не было видно. И ночной шторм, выплеснув свою ярость, оставил после себя лишь эту маслянистую мертвую зыбь. Заволакивающие небо тучи редели, уже проглядывала голубизна.
Дон Педро сидел, упершись локтями в колени, обхватив голову руками. Красивые длинные пальцы теребили влажные, слипшиеся от морской воды волосы. Он вспоминал, как плыл, не зная куда, в кромешной ночной тьме, полагаясь лишь на инстинкт, неугасимый животный инстинкт самосохранения. Он был абсолютно уверен в том, что земля где-то неподалеку, но в непроницаемой ночной тьме не мог определить направления. И потому без всякой надежды достичь земли дон Педро плыл, как ему казалось, в вечность.
Дон Педро вспомнил: когда усталость вконец сковала все члены и он выбился из сил, он вверил свою душу Творцу, проявившему полное безразличие к тому факту, что дон Педро и другие испанцы, ныне холодные безучастные мертвецы, сражались во славу Господню. Он вспомнил, как его, уже теряющего сознание, подхватила, закрутила волна, подняла на самый гребень, а потом с размаху швырнула на берег, выбив дух из истерзанной груди. Он вспомнил внезапную острую радость, угасшую уже в следующий миг, когда, убегая в море, волна потянула его за собой.
Дона Педро снова объял ужас. Он вздрогнул, вспомнив, с каким неистовством вцепился в чужой берег, запустив пальцы глубоко в песок, чтобы не попасть в утробу голодного океана и накопить силы для сознательной борьбы с ним. Это было последнее, что он помнил. Между тем мгновением и нынешним в памяти был черный провал, и дон Педро теперь пытался соединить их воедино.
Корабль разбился о скалы в отлив, и оттого его последнее отчаянное усилие было успешным, оттого убегающая волна лишилась своей добычи. Но видит Бог, чудовище, вероятно, пресытилось. Галеон затонул, а с ним ушли на дно морское триста прекрасных рослых сынов Испании. Дон Педро подавил в душе порыв благодарности за свое почти невероятное спасение. В конце концов, так ли уж он удачлив по сравнению с погибшими? Он был мертв, а теперь будто воскрес. Такой ли уж это дар? Когда его сознание угасло, он уже прошел сквозь страшные ворота. Зачем его снова вышвырнули в мир живых? В богом проклятой еретической стране для него это лишь отсрочка казни. Ему не спастись. Как только его поймают, он будет вновь осужден на смерть, бесславную и мученическую, бесконечно более страшную, чем та, что грозила ему прошлой ночью. Так что не благодарность за спасение, а зависть к соотечественникам, почившим вечным сном, – вот его удел.