– Какие надежды? – удивился Михаил. – О чем вы?
– Судите сами. Насколько я знаю, именно сейчас идут переговоры в Берлине. Дипломатические представители нашей России настаивают на том, чтобы международное сообщество признало Врангеля единственным преемником российской власти. Создан русский комитет в Варшаве. И еще. Из области слухов: японцы пытаются подписать соглашение с атаманом Семеновым, налаживается связь с Порт-Артуром и Харбином. Оттуда обещают денежную поддержку. Да! И еще! На Украине Петлюра вновь собирает свою армию, это порядка восьми тысяч человек…
– Вы рассказываете, а я мысленно представляю себе карту Российской империи, – перебил Щукина Уваров. – Где Харбин, где Семенов? Что такое Польша и Украина?
– Я к тому, что вся большевистская Россия окружена, и если бы все разом, одновременно и дружно… – вступил в спор Щукин.
– Вы же понимаете, что не будет этого «одновременно и дружно». Все они в разное время потянут в разные стороны, я в этом убежден. И воз вряд ли сдвинется с места. Если распадется Русская армия, боюсь, останется надеяться только на Бога.
– Вы еще больший пессимист, нежели я, – с легким раздражением произнес Щукин.
– Наоборот. Я оптимист, – возразил Михаил. – Но, к сожалению, недостаточно хорошо информированный.
– Нет, это другое. Мы – люди разных поколений, по-разному воспринимаем факты, по-разному их анализируем. Петр Николаевич – человек моего поколения. Надеюсь, он пока еще не впадает в панику. Кто-то верно сказал: «Надежда умирает последней».
– Так все-таки умирает?
Щукин понял, что спорить с Уваровым бессмысленно. У них разные взгляды на происходящее. У Уварова дом в Англии, родители давно живут там, и он с душевной легкостью уедет туда и вскоре забудет об этой кровавой бойне. Ничего не нажил, но и нечего не потерял. Иное дело он, Щукин. Он потерял все: дом, родину с большой и маленькой буквой «Р». Не зря ведь говорят: «Родина – мать, чужбина – мачеха». Не понять им друг друга, не стоит и пытаться.
– Не будем о печальном! – решительно сказал Щукин.
– А чему радоваться?
– Порадуйтесь хотя бы за меня, – Щукин как-то загадочно улыбнулся, и по этой улыбке Уваров догадался, но не успел произнести. Щукин опередил его: – Не так давно я обрел новое официальное звание: дед.
– Мальчик, девочка? – спросил Михаил и радостно заулыбался. Он даже мысленно укорил себя за то, что вступил в спор со Щукиным, ибо он бессмысленный. Будет так, как будет. И ни он, ни Щукин на это повлиять никак не могут. И как бы они ни спорили, но, действительно, сейчас, похоже, уже только остается уповать на Бога.
– Девочка. И я очень рад. Мальчики уходят на войну, и там их убивают. А девочка – это совсем другое. И хранительница очага, и нянька, и мамка, и сиделка. Они, женщины, всегда вытягивали Россию из всех бед хотя бы тем, что восстанавливали количество населения. Иначе нас слопали бы еще триста лет назад, – он смолк, и затем добавил: – Простите за пафос. Он в сегодняшней нашей ситуации к месту. В самом деле, вот и у меня: печаль от череды поражений стала не такой черной из-за радости, что родилась наследница. Появился смысл бороться за хорошее будущее.
– Как Таня, ее здоровье?
– Таня молодец. Откуда все взялось: купает, пеленает, кормит. Жаль, не дожила Люба до этой радости. Она мечтала о внуках и еще многому бы Таню научила. Впрочем, у нас появилась нянька. Верно, вы не помните Рождественских?
– Ну, почему же? Отлично помню. У них, кажется, три дочери.
– Да. Так вот средняя, Маша, приехала из Лондона и уже две недели живет у нас. Приняла на себя половину Таниных хлопот, – и поднял глаза на Михаила: – Вы уж навестите их, пожалуйста.
– Да, конечно. Обязательно. Вот устроимся в гостинице и, надеюсь, уже завтра, – пообещал Михаил.
И они расстались.
Маленькая гостиница при посольстве с незапамятных времен служила для кратковременного пребывания наезжающих сюда деловых людей со срочными делами. Она находилась здесь же, во дворе посольства, на рю Гринель и содержалась в том пристойном, как и прежде, порядке, несмотря на все беды, которые свалились на Россию.
Как они выяснили у дежурного, уже несколько дней здесь же проживает и прибывший из Словении кубанский атаман генерал Науменко. Но его в номере не оказалось, и Котляревский оставил ему записку.
Науменко объявился поздно вечером. Он без стука открыл дверь их номера и с порога, распахнув руки, пошел на Котляревского. Они обнялись.
– Сто лет не виделись, Николай Михайлович. А вспоминаю вас часто. Особо в последнее время. Жизнь подкидывает таки задачки, шо другой раз и не решишь. От часто и думаю: мне б иметь таку светлу голову, як у вас…
– Остановись, Вячеслав Михайлович. Такую гору комплиментов не вынесу за один раз, – нахмурился Котляревский.
– А шо, я только правду! – и, оглядев их гостиничный номер, он брезгливо сморщился: – А шо это вас в таку конуру засунули? Идемте ко мне, там у меня, як дома. И под «Бургунске» у нас лучше разговор получится.
Перешли к Науменко, в его большой двухкомнатный номер. Уваров мельком заметил целую кучу лежащих в углу пустых винных бутылок. Науменко перехватил его взгляд, пояснил:
– Гостей принимаю так, як у нас на Кубани положено. Кацапы, те больше по водке. А мои кубанцы до хорошего вина приучени. Таким, як французы пьють, кубанци у себя дома ноги мыють.
И тут же на столе появились бокалы, колбаса, сыр и две литровых бутылки «Бургунского». Громко утверждая на столе вино, он с легким пренебрежением заметил:
– Як той кацап говорыв: «За не имением гербовой, пышуть на простой».
За две-три минуты стол был сервирован и уставлен едой. При этом чувствовалось, что этот ритуал давно отработан.
После того как было разлито в бокалы вино, Науменко сказал:
– Чого жметесь, як невеста на свадьби? Придвигайтесь блыжче до столу, та й приступым до переговоров.
И пока усаживались возле стола, Науменко осушил свой бокал, после чего произнес:
– Чокаться не будем. Тостов тоже не надо: отнимають багато времени, – и снова наполнил свой бокал. – Сутками по делам бегаю, як той бездомный собака. То до французов, то в Лигу Наций, то до наших эмигрантив. Другой раз за деламы не вспиваю пообедать, а про сон, так я и зовсем про него забув. Так выпьем, шоб смягчить горло и на серци повеселело!
– Ты и так веселый, Вячеслав Михайлович. Не по обстоятельствам.
– Надо понимать, это упрек? – слегка обиделся Науменко. – Якое там веселье? По большости горючи слезы.
Был Науменко высокий, широкоплечий. Руки, как пудовые гири. Когда брал бокал, словно в кулак его прятал. Пил тоже необычно: не глотал, а просто вливал в себя, как в флягу.
– Я знаю, Николай Михайлович, о чем говорить хочешь. Про остров Лемнос небось. Да, вывез хворых, увечных! Не вывез бы – повмирали. Я там побывав. Знаешь, як оны выживали? На огурцях, помидорах та капусте. Хлеба за все проживание на острови вдоволь не ели. А мяса, так и вовсе не видали.