– Ты прости, что… – он замолчал, не зная, как выразиться.
– Я сама согласилась идти. Вообще-то.
– Просто мне кажется, кто-то должен их вспоминать. Изредка. И когда долго не бываю тут у них, становится не по себе.
Они подошли к ухоженной могилке. Холмик и крест. Фотография паренька с улыбчивым веснушчатым лицом.
– А вот и Мишаня, – Костя сделал рукой жест, будто знакомил ее. И, поддернув штаны, присел на оградку. Катя опустилась рядом.
Несколько минут молчали, и девушка не решалась заговорить первой.
– Это мой лучший друг. Миша Савченко, – Костя вцепился глазами в лицо на кресте. – Он всегда был старше меня на год, и чуть что, сразу выдавал: «А кто тут старше? Я-а-а». Он так и блеял, как баран, это свое «я-а-а-а». А теперь я старше него на три года.
Катя погладила Костю по плечу. Он повернулся к ней, потом к могиле друга, потом снова к ней, с полуулыбкой:
– Ты бы ему понравилась. Я тебе серьезно говорю! Может быть, нам даже пришлось бы с ним подраться и выяснить, кто лучше тебе подходит.
Улыбка криво соскользнула с его губ, Костя нахмурился. Катя ощущала безмолвие, густое, почти осязаемое, которое всегда висит над кладбищем. Светит ли солнце, поют ли птицы – мертвые всегда молчат, и живым тут неуютно.
Вообще Катя редко думала о смерти: молодая еще, к тому же горожанка. В городе, особенно большом, смерть незаметна. Ни тягостных неповоротливых звуков похоронного марша, ни шествий за катафалком из соседского двора, ни еловых веток и цветов на дороге, которые лежат еще несколько дней, и от которых матери отдергивают детей – чтобы ни дай Бог не наступили ногой, плохая примета. В Пряслене все иначе. Здесь смерть так же непреложна, как и жизнь, и никому и в голову не приходит забыть о ней, убрать за скобки. Ненавистная, горькая, она все-таки полноправна, как и рождение и свадьба. Об этом Катя как-то не задумывалась. Но сейчас ее потрясло даже не это, а то, как много тут лежит таких же, как она, или как Костя. Не больных, не старых. Все эти ребята, и все эти истории, о которых – памятники вдоль дорог и венки на столбах. Кто-то разбился, кто-то утонул, кто-то подрался, кто-то замерз в сугробе, слетел в кювет, помчался на мотоцикле в соседнюю деревню и столкнулся с автомобилем без фар. Еще вчера ты встретил его по пути в парк или на рынке, мимоходом пожал руку, хлопнул по плечу, а послезавтра его уже похоронили… В деревнях таких историй полно, потому что все на виду.
– Ну, я вижу, ты совсем загрустила, – Костя очнулся и заглянул ей в лицо.
– Да уж веселого мало, – согласилась она.
Костя провел рукой по гладкой, мокрой древесине креста.
– Я скучаю по Мишке, если честно. Бывало, засидимся у него допоздна, и тетя Света, мама его, приходит нас разгонять, а он выдает это свое коронное: «Прова-аливай, малышня…» Это он нас с Маркелом малышней обзывал. Взрослый выискался, на год старше… Бесились мы жутко, ясное дело!
И Кате показалось, что Костя действительно познакомил ее со своим лучшим другом. Она представила Мишку так явственно, и эту интонацию, и эту хитроватую улыбку, и вихрастую голову. Ей даже стало казаться, что она знала его раньше, видела мельком несколько раз, рослого, рыжего и задорного.
– А сейчас бы он сказал: «Ну, Костян, салага, даешь!.. Барышню на кладбище притащил. Прова-аливай!», – хохотнул Костя, встал с оградки и протянул Кате руку. – Пойдем, мавочка моя, Мишка прав – поздоровались и ладно, что нам с тобой на кладбище делать?
Дождь перестал, и воздух уже опять наливался влажным зноем. Костя проводил Катю до дома и отправился на работу, условившись встретиться позже. А вечером никто из них, словно по молчаливому уговору, не заикнулся о дневной прогулке по погосту. Катя чувствовала, как много это значило для Кости. И с волнением осознавала, что вряд ли он водил туда кого-то еще из девушек.
А между тем наступили вишневые дни. Из вишни варили компот, варенье, делали наливку, Алена пекла открытые пироги, резала квадратиками подсохший вишневый мармелад и посылала Катю на чердак посмотреть, как там сушится ягода. На чердаке было горячо и сухо, как в печи, и к жестяной крыше невозможно было даже притронуться. Сонно и угрожающе гудели осы, свившие два гнезда – в углу и на чердачной двери. В обед алым соком истекали вареники с волнистым краешком, что так ловко залепливала кончиками пальцев Алена.
Катя даже не успела заметить, как быстро все переменилось. Еще несколько дней назад она не знала о Костином существовании, а теперь не могла этого и представить. Он просто пришел, как входят с мороза в дом, принося с собой дыхание стужи и чуть хмельную радость, и занял собой все пространство юной Катиной жизни. Весь ее маленький мирок сошел с ума после того поцелуя под плачущей ивой. Днем она под любым предлогом садилась на трескучий велосипед и, поминутно вправляя ударом ноги сломанную каретку, катила на рыночную площадь. Там, за автостанцией, была мастерская, в которой Костя работал автомехаником. Мастерскую год назад открыл предприимчивый местный делец Маркин, в считанные недели разбогатев на «МММ» – в Пряслене его с долей ехидства и зависти прозвали Леней Голубковым. Завидев Катю, Костя хватал замаслившуюся тряпку, чтобы вытереть руки, и стремительно заключал ее в объятия. Улучив момент, чтобы никто на них не смотрел, касался губами ее шеи, пробуя покрытую испариной кожу на вкус:
– Ты желтая…. – эти слова щекотали ее за ухом.
Потом он снова возвращался к работе, обещая зайти вечером. И не было ни дня, чтобы не заходил – иногда усталый, но чаще нетерпеливый, желающий украсть ее куда-нибудь. И она шла с ним: в парк, где по выходным на летней площадке возле ДК устраивали танцы, или на школьный двор, где на скамейках и спортплощадке собиралась молодежь, и Маркел с серьезным видом подшучивал над визгливыми старшеклассницами. Или на один из пляжей, которых было множество по обе стороны реки в окрестностях Прясленя. У них были и названия, свои, народные, чтобы проще было объяснять:
– Куда сегодня ходили?
– За мост, «направо».
Купались «направо», «налево», «на земснаряде» – самого замснаряда [5] никто из молодежи и в глаза не видел, это название закрепилось задолго до их рождения. Ходили «на Ханское», «на псарню», «за цигельню» и даже «на метро». Последнее название ужасно интриговало Катю до тех пор, пока Костя не объяснил:
– Там в крайней доме, на отшибе, до войны дедок жил, знахарь. К нему вечно бабы деревенские бегали, за снадобьями, припарками, притирками. Матушка говорит, даже за зельями приворотными-отворотными. И звали дедка Дмитро. Дмитрий, значит. А потом он умер, хата завалилась, война прошлась, опять же. И мало кто помнит, почему то место раньше называли «у Дмитро». Поэтому кто помладше, переиначили в более знакомое «метро», так и повелось.