– Никто не помнит, а ты помнишь. Про Дмитро, – многозначительно подметила Катя.
– Ну не про метро же чушь нести? Какое тут метро, когда вокруг берега хмелем затягивает. Я хотел понять, почему так называется – и я узнал. А кто не хочет, тот пусть «на метро» ходит…
Хотя Катя проводила в поселке каждое лето, до встречи с Костей она не знала и половины этих пляжиков, и каждый вечер сулил новое открытие. Хотя главным открытием всегда оставался сам Костя.
Удивительный человек, нисколько не похожий на других ее знакомых. В автомастерской он был серьезный, озабоченно поглядывающий по сторонам, пахнущий солидолом и соляркой. Он копался в моторах, шкурил контакты, перебирал запчасти – делал все то, в чем Катя ничего не смыслила, и в такие минуты он казался ей чуть ли не алхимиком. Иногда Катя задерживалась тут, тихонько сидя на табуретке в углу и наблюдая за Костей, за его ловкими руками. Он чем-то гремел и щелкал, что-то перебирал, припаивал, приматывал, с таким сосредоточенным видом, что хотелось непременно его отвлечь, да вот хоть язык показать. Когда дело не ладилось, по его проступающим желвакам и поджатой губе она угадывала раздражение. Это доставляло ей удовольствие – читать по его выразительному скуластому лицу, что угодно, даже раздражение. Тем более что, когда он поднимал голову и смотрел на нее, глаза его тут же теплели. У него вообще были очень слишком светлые, а потому неуютные глаза, и непонятного цвета – не то бирюзовые, не то бледно-серые, льдистого оттенка лунного камня. Но она уже знала, может быть, единственная на Земле, что в глубине их радужки, на самом дне, таятся рыжевато-золотистые искорки.
И как же она радовалась, когда какой-нибудь бездыханный двигатель, от которого отказался и сам хозяин, вдруг оживал от изобретательной Костиной алхимии. Она хлопала в ладоши, даже не догадываясь, что у Кости от ее безыскусной радости перехватывает дух.
В компании друзей он был совсем другим. Веселым, расслабленным. Говорил он мало, по привычке предоставляя возможность балагурить Маркелу или Ване Астапенко. Скорее, вставлял какое-нибудь меткое словцо. И хотя их компания стихийно образовывалась возле колонки, чтобы за неимением стаканчиков по очереди запить самогон ржавой тепловатой водой, Костя пил редко и совсем немного.
Когда рядом были его приятели, те же Ваня с Маркелом, или разудалые, грубоватые механики из мастерской, Костя и Катя держались целомудренно, даже обособленно, ни объятий, ни сцепленных рук. Такое поведение казалось странным, и Жене Астапенко подружки то и дело докладывали о Косте, рассказывали, что «они даже не целовались». Так девчонки хотели подбодрить ее и дать понять, что все это несерьезно. А вот Ваня наотрез отказался говорить сестре хоть что-то про Костю, и не помогли ни крики, ни давление на жалость и взывание к братской любви. Он не знал, как именно Костя расстался с его сестрой, хотя и сообразил, почему. И про себя оценил этот шаг – по крайней мере, Костя не стал мотать нервы никому, а разрубил все сразу. Белокурый красавец, Ваня не раз к этому времени и сам попадал в щекотливые ситуации, и удивился той ловкости, с которой Костя выскользнул из затягивающегося узла. Только вот Ване было невдомек, что ничто из этого не было выверено логически – одними только чувствами.
Со Степой Катя виделась после истории с библиотекой всего пару раз.
– Ты на него не злись, он парень неплохой. Просто втрескался в тебя по уши, – своеобразно пытался выгородить его Костя. – Знаешь, как переживал утром после Купалы. С похмелья мучился, а больше– от того, что ты слышала, как он блюет в фабричном парке. Вот и хотел книжками вину искупить.
И Костины выточенные губы растянулись в ухмылке.
– Да ладно тебе, не потешайся! – с укоризной постучала его по плечу Катя. – Он твой брат.
– Ты все время это говоришь. Когда злилась на него, говорила, и теперь, когда перестала, тоже – «он же твой брат»… Сразу видно, что у тебя нет ни брата, ни сестры. Кровное родство – это не самые крепкие узы.
А вот Настена Сойкина даже сперва взревновала Катю к Косте. Но скоро поняла всю бесполезность этого занятия, и как-то отпала, отошла на второй, третий, четвертый план, нашла других подруг. И правильно поступила – Катя все равно что отсутствовала, все ее мысли и чувства были заняты только им, Костей Венедиктовым. Даже хлопоча по дому или в саду, она поминутно вспоминала о нем.
Эта легкая отстраненность на людях не имела ничего общего с неловкостью или невниманием. Катя чувствовала на себе Костин взгляд почти постоянно. И чем был ни была занята его голова, он всегда успевал подать ей руку, если она сбегала с пригорка, предупредить об обрывке проволоки под ногами или паутине, раскинутой меж кустов большими черно-желтыми пауками, и подхватить, если она вдруг спотыкалась, заглядевшись в сторону – или на него.
Костя всегда звал Катю с собой, даже если отправлялся вместе с парнями ловить раков или прыгать с тарзанки. Сначала это вызывало у друзей недоумение, но Катя быстро доказала, что она не какая-нибудь кисейная барышня. Да еще и Маркел то и дело со смехом живописал гонки по огородам на Купалу. Катя бесстрашно сигала в воду с тарзанки и хорошо удила рыбу – попадались голавли и даже щучки с острыми умными мордочками. Вот только не брала в руки раков, землисто-сизых, шевелящих клешнями и усами.
Но лучше всего было, когда они оставались наедине. На каждый вечер и на выходные у Кости был припасен какой-нибудь план. То они ехали на велосипедах за несколько километров от поселка к невысоким белесым холмам, которые назывались меловыми горами, чтобы, пачкаясь в белой меловой пыли, разыскивать «чертовы пальцы», окаменелости с доисторическими моллюсками. То ходили на голубятню и слушали воркование птиц, пахнущих нежно и как-то по-младенчески или по-щенячьи. То смотрели плотину, перегородившую основное русло Юлы в соседнем Марфино. И говорили, говорили, словно торопились рассказать все о себе. Катя вспоминала об их с Аленой жизни в городе, о своем детстве, о бабушке Тосе и дедушке Диме. И они вдвоем хохотали, сопоставляя свои детские переживания.
– Когда в детстве застегивали «молнию» на комбинезоне, мама обязательно прищемляла мне подбородок! Стоишь и ничего сделать не можешь… Тебе повезло, что ты не девочка, – посмеивалась Катя. – У нас ведь еще бантики. Мама завязывала мне прямо на макушке, туго, у меня кожа на лбу натягивалась. К вечеру корни волос так ныли!
– Но ты молчала, как партизан, да?
– Да… Не знаю, почему, – озадачилась она. – Как-то не приходило в голову сказать.
– Да ладно, у меня такая же история, – махнул он рукой. – Батя стриг меня машинкой. А она старая, такая тупая… Захватит клок волос и не стрижет. И батя задумается, а потом как дернет – хрусь! Аж искры из глаз. А я ничего, сижу, терплю. Наверное, с тех пор стричься не люблю, – и Костя привычным движением откидывал со лба отросший кучерявый локон.
Маму свою он в рассказах неизменно называл матушкой, а не мамкой, как почти все местные. В первую же ночь, ту, купальскую, он сообщил, что его матушку зовут Любовью, и все, что она делает в жизни, она делает с любовью. Эти слова намертво вырезались в Катиной памяти, как эталон всех слов на земле. А об отце не говорил почти никогда, если и упоминал, то вскользь, в прошедшем времени. Катя даже думала, что его семья неполная, как и у нее. Но однажды узнала, в чем дело. Они условились встретиться в восемь, на «пятачке». Но до встречи оставалось еще десять минут, а девушка уже была готова, и решила не дожидаться, а пойти навстречу. Не чувствуя под собой дороги, предвкушая скорую встречу, она почти бежала, и спохватилась только у калитки. Остановилась и, уцепившись за опору навеса, заплетенного виноградом, заглянула через забор.