Временное увлечение Вольтером не помешало Беляеву снова вернуться к православной вере. Как он говорит: «Мы с братом были верующими христианами по своему образу мысли. Как Завалишин, так и мы считали чистую нравственность непременным условием при устремлениях к такой высокой цели. Мы с ним были даже несколько фанатиками, в роде пуритан Кромвеля». Стоя на Сенатской площади в рядах каре восставших войск, Беляев, по его словам, «вспомнил слова Спасителя, кто не оставит матери, сестер, имений ради Меня… тот не достоин Меня». В каземате Петропавловской крепости он «молился Богу, громко пел «Коль славен наш Господь в Сионе».
Адмирал Шишков был человеком глубоко религиозным. Об Отечественной войне он говорит, что десница Божия «во всю сию войну… многократно являлась, творя сии чудеса; и надпись на медали справедливо гласит: – не нам, не нам, – но имени Твоему!» При этой религиозности Шишков был чужд крайности мистицизма, которому отдавало такую дань русское общество конца царствования Александра I. После свидания с госпожой Крюденер «скоро приметил я, – говорит адмирал, – что она возносясь иногда выше пределов ума, терялась в высокопарных умствованиях и вместо смиренномудрия тщеславилась показать себя вдохновенною». Завалишин, тоже человек глубоко религиозный, пишет в своих «Записках»: «только одна истинная религия может установить безусловные обязанности – все же человеческие доказательства не могут ничего измыслить, кроме относительного права», – мысль, имеющая интерес и в настоящее время. Другой декабрист-моряк с осуждением пишет об убеждениях провинциального чиновничества: «Между этими полуцивилизованными чиновниками царствует общее нашей интеллигенции равнодушие к вере. Эти великие философы считают равными все веры, потому что сами не имеют никакой».
Коробка, далеко не сочувствовавший Ватикану и с осуждением относившийся «к чрезмерному суеверию всемощному в Европе в Средние века», все же ходил в Италии поклониться гробу св. Розалии, «находящемуся на горе Пелегрино», а в одно из воскресений, в бытность свою в заграничном плавании, он посетил три церкви. Коробка полагал, что «человек способный погасить в себе угрызения совести и страх Божий, едва ли будет мыслить о будущем, вечности».
Завалишин даже осуждал политику терпимости российского правительства по отношению к магометанству и ламаитству. «Однако эта нетерпимость едва ли была характерна для современных ему моряков. Тот же Коробка показывает при посещении женского монастыря в Палермо не только большую терпимость, но и замечательно бережное отношение к религиозным чувствам русской монахини-католички… Предлагал нам видеться с нею, но мы отказались по той причине, чтобы она не приняла нашего посещения за упрек в отступлении от веры. Дочь адмирала Н. С. Мордвинова пишет об отце: «говоря об иноверцах, он протестантство предпочитал католицизму… но не позволял нам входить спор с иноверцами».
Очень любопытны мысли известного путешественника Коцебу. Он приписывает прямому вмешательству Провидения избавление своего судна от опасности: «Благодаря Провидению громы разрежаясь, исчезли в море и мы остались безвредны». С другой стороны, он крайне отрицательно оценивает роль миссионеров как на Таити, так и на Гонолулу. «Отагейтяне страждут под тяжким игом миссионеров». В Гонолулу «господа миссионеры, не входя в природный характер сих дикарей – начали приводить в исполнение введение в христианство тем, чем должно было кончить – крестили всех без разбору… строжайше запретили всякого рода игры и даже песнопения… такие насильственные и недостойные звания апостольского меры искажают только Религию». «Миссионеры Северо-американских штатов… насильственными мерами навлекли на себя ненависть всего народа… сделано было несколькими сандвичанами покушения сжечь церковь в Гоноруре». О деятельности католического духовенства в Калифорнии Коцебу пишет: «Духовенство и поныне продолжает насильственно обращать индейцев в христианскую веру. Пастыри духовные с конвоями отправляются в леса, подобно как на охоту, и нахватав там арканами полудикарей в минуту из идолопоклонника превращают их в христиан».
Не обходилось и без суеверия. Не говоря уже о том, что, как Свиньин отметил, при штиле «штурмана начинают посвистывать, дабы он (ветер) сделался сильнее», но, по свидетельству того же Свиньина, известный адмирал Ханыков строго соблюдал указания таблицы Тихо-Браге «щастливых и нещастливых дней, которые в большом почете между моряками».
Сильное религиозное чувство среди флотской молодежи александровского времени выросло еще в корпусе под влиянием замечательной личности иеромонаха Иова, о котором уже упоминалось выше, в части, относящейся к Морскому корпусу. Этот священнослужитель «возжигал в юных сердцах… любовь к Богу, с которой является ненависть к пороку и решимость творить только угодное Богу», – пишет декабрист А. П. Беляев. В жизни кадетов и гардемарин произошла, по его словам, резкая перемена. «Какое бодрствование и наблюдение за собой, какая кротость и скромность заступили место бесстыдных выражений и привычек». По словам другого декабриста, Завалишина, отец Иов был назначен в Морской корпус по тайному влиянию масонов, которые «старались в то время назначить преподавателями Закона Божия в учебные заведения людей причастных к масонству». По-видимому, первый опыт назначения законоучителем масона был сделан именно в отношении Морского корпуса, «где, как полагали, менее обратят на это внимание». Завалишин говорит об иеромонахе Иове как об очень умном человеке, служившем ранее при одном из наших посольств за границей. Иов был прекрасный оратор и, как говорит Завалишин, «увлекал… в высшие сферы мышление, что составляло совершенный контраст с преподаванием других наук, и очень нам нравился». Начальство корпуса обращало мало внимания на преподавание отца Иова, которое, возможно, могло бы продолжаться много лет, если бы не произошел трагический случай, привлекший внимание как светского, так и духовного начальства. Беляев говорит: «Его постигла какая-то особенная болезнь… пришел в церковь и ножом разрезал… местные образа Спасителя, Божьей Матери и некоторые другие».
Помимо мотива болезни (то есть, другими словами, психоза), указывает еще на существование в то время, даже в среде высшего русского духовенства, тенденции к иконоборчеству: «говорили также, что за одну книгу, переведенную на русский язык, в которой приводились иконоборческие понятия и которая понравилась Государю, был удален поставленный епископом Пензенским архимандрит Иннокентий, противившийся ее печатанию, как цензор, может быть, иеромонах Иов принадлежал к числу увлекающихся этими идеями». Завалишин пишет о том же случае, что до кадетов дошел «слух, что иеромонах в припадке сумасшествия исполосовал в корпусной церкви все образа, которые были написаны на холсте, и хотел броситься из окна четвертого этажа, так что силою только был удержан за платье дьячком… Иова схватили и отвезли в Невский монастырь, а к нам нагрянул весь Св. Синод». Завалишин передает также, что была найдена исповедь отца Иова, «обличавшая страшные душевные муки человека, колеблющегося между верою и сомнением, и содержавшая признание в участие в масонстве».
Комиссия, назначенная Синодом, проэкзаменовала кадетов и гардемарин в вере, но, как пишет Завалишин, «мы ответили по катехизису отлично и правильно. Стали предлагать другие, разные вопросы, – мы отвечали, с необычайным для детей разумением, по отзыву члена Комиссии, и в ответах кадет не нашли ничего предосудительного». По отрывочному материалу, доступному по этому вопросу, нельзя судить, насколько отец Иов сумел повлиять на кадетов в смысле насаждения среди них масонских идей. Во всяком случае даже находившийся под большим его влиянием Завалишин не сделался масоном и относился отрицательно к самой идее масонства, считая, что оно «было бездушным механическим устройством, основанном на отвлеченном только понятии».