Алессандро на миг охватил ужас, когда он увидел, каким хрупким стал отец за два года их разлуки. И хотя волосы у старика оставались той же длины, на фоне похудевших лица и шеи они казались гораздо длиннее. И ноги, хоть укрытые одеялом, казались палками с атрофировавшимися мышцами.
Отец теперь отрастил бороду, элегантную, аккуратную римскую бородку цвета серебра, но кое-где с оттенками серого.
Лучана вошла в палату, сразу же направилась к кровати и поцеловала отца. Она знала, что Алессандро остановился у двери, но не сделала ничего, чтобы привлечь к нему внимание отца.
– Прекрасное платье, – тихо сказал отец. – И прекрасный цвет. – Его руки двигались по простыне, словно он что-то искал, пальцы сжимались и разжимались, словно отправившись в независимое путешествие. – Я видел это платье раньше?
– Разумеется, – сказала Лучана. – Много раз.
– Я его не помню.
– Я надевала его в оперу.
– В какую оперу?
– Когда мы ходили с судьей из Пизы, его женой и его уродливым сыном.
– Такой милый юноша, – возразил адвокат Джулиани.
– По мне, нет. Грубый и противный.
– Потому что его обидели.
– Обидели?
– Да.
– И кто же его обидел? – воскликнула Лучана.
– Ты.
– Я?
– Как только он увидел тебя, – заявил адвокат Джулиани, забывая, как легко он устает, – обида заполнила его сердце, потому что ты была такая прекрасная, а он – такой урод. Он знал, что у него нет ни единого шанса.
– Я бы не обратила на него внимания, как бы он ни выглядел, – запротестовала Лучана.
– Он слишком восхищался тобой, чтобы это осознавать. Невеликого ума, он просто не знал, что ему делать со своей влюбленностью, не измучив себя.
Лучана скорчила гримаску.
– Измучив себя? Папа, ты с ума сошел?
– Я не сошел с ума. Прекрасно помню, как бедняжка страдал каждую минуту, пока длился «Танкред».
– «Набукко».
– Без разницы. Он сидел в темноте, весь красный, униженный, раздраженный, охваченный стыдом. Испытывал даже более сильную физическую боль, чем довелось выносить мне.
– Откуда ты все это знаешь?
– Просто помню, – ответил отец. – Почему ты надела сегодня это платье?
Лучана улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы.
– Сюрприз.
– Какой еще сюрприз?
– Папа, смотри. – И указала на дверной проем, на Алессандро.
– Алессандро? – переспросил отец. – Это ты, Алессандро?
Алессандро закрыл глаза.
– Вчера, – каждое слово давалось отцу с большим трудом, – над городом пролетела эскадрилья военных самолетов. Я их отчетливо видел. – Он поднял голову. – Видел пилотов, видел сигналы, которые они отдавали руками. Десяток самолетов летели строем. – Он помолчал. – И я подумал, а вдруг они привезут мне сына?
* * *
Алессандро обнаружил, что попал в ситуацию, когда постоянно нужно что-то описывать, он был посетителем, который подходит к окну и рассказывает пациенту о том, что тот увидеть не может. Обычно это разные мелочи: лестница цвета охры, ведущая с холма, маленький кусочек моста, остальная часть которого скрыта пальмами, не самая интересная часть парка, бурый навес, запряженная лошадью телега, преодолевающая проход в Стене Аврелиана.
Они говорили о еде, о времени, когда ее должны приносить, о том, что разносчицы всегда опаздывают, хвалили палату. Да, ванная комната маленькая, но в остальном больничная палата адвоката Джулиани – хорошее место для выздоровления: всегда тихо, и потолки высокие.
В первый день часы текли медленно, и они пытались скрыть друг от друга все, кроме ритуального оптимизма, в который могла поверить только одна Лучана, если б не видела, как тревожатся ее отец и брат, словно собираются подняться на корабль, который увезет их в некое место, где они останутся навсегда, где у них отберут все вещи и одежду, где улицы запружены людьми, говорящими на другом языке.
Они боялись, что у них отберут не только вещи, но также чувства и воспоминания. Боялись стать такими легкими, что происходящее с ними можно будет описать только одним словом: вознесение. Боялись, что скоро будут знать все, присутствовать в телах всех мужчин и женщин, им станет доступна каждая мысль и каждое исчисление, они будут слышать, как под ветром пересыпаются песчинки, будут плыть с речной водой, сидеть на дне морском в темноте, обрушиваться на берег волнами холодных зимних штормов. Соперничество, которое они выдержали, честолюбивые помыслы, которые лелеяли, ужасы, которые видели, желания, которые заставляли сердце биться быстрее, теперь, если не вовсе забытые, казались второстепенными. И однако часы тянулись медленно, поскольку они не решались сказать того, что знали, и часто говорили о таком странном и неожиданном, что на лице Лучаны отражалось изумление. Но поделать она ничего не могла, и только сидела, сложив руки на коленях. Адвокат Джулиани на стене своей палаты видел море в разрезе. Иногда называл его водопадом. Улыбался, наблюдая за движением волн, указывал на рыбу, плавающую в море, штормы, пенные гребни, словно его дети могли видеть все, что открывалось ему.
Во время обеда отец поднял стакан с вином и посмотрел сквозь него на свет.
– Какое же оно красное.
Глаза Лучаны метнулись к брату.
– Лестницы темные и холодные внизу, – продолжил адвокат Джулиани, – а верхние пролеты полны света. На этих лестницах теперь никого не встретишь, особенно летним днем, когда приходишь туда, как охотник, реагируя на каждый звук быстрее, чем на жаркой улице… Почему врачи всегда иностранцы? – спросил вдруг адвокат Джулиани.
– Что ты хочешь этим сказать? – обеспокоилась Лучана. Когда отец терял связь с реальностью и из его речи уходил здравый смысл, в ней нарастало раздражение, рожденное страхом.
– Мой лечащий врач – голландец, – ответил отец.
– Возможно, из-за войны, – предположил Алессандро.
– Не думаю. Когда мой отец умер, его врач, не постоянный врач, а тот, что находился рядом, когда он умирал, был испанцем. Испанцы – дикари, устраивающие бои быков, но произошло это в августе, в воскресенье, когда все наши уважаемые итальянские врачи спали в шезлонгах. Врач отца, лечивший его пятьдесят лет, уехал на Капри, и мы не смогли с ним связаться. – Адвокат Джулиани задумался. – Не уверен, что он успел бы вернуться, даже если бы нам удалось с ним связаться. Говорят, он прожил восемьдесят лет, и ему повезло, что ему выпала такая долгая жизнь. Говорили так о человеке, который умирал в муках и, возможно, с не меньшим страхом, чем восемнадцатилетний… да только стариком умирать хуже: ты уже видел, как такое случалось с десятками людей, и ты знаешь. И если женщина умирает после пятидесяти, никто, кроме мужа и детей, не горюет. Когда умерла твоя мать… твоя мать была молодой. Я помню ее в девятнадцать, и она не сомневалась, что будет жить вечно. Когда она умерла, практически никто не выразил нам соболезнования. Разве не странно? Их это не волновало. Умирая, я буду обнимать ее, только молодую, в твоем возрасте, Лучана, когда вы были еще крошками. Вы и представить не можете, как я любил вас маленькими. В полете сквозь тьму я буду держаться за этот образ: мы вчетвером, ваша мать в двадцать с небольшим, и вы, еще не научившиеся ходить. И мой отец. – Голос отца вдруг стал пронзительным и слабым. – Когда я увижу его, я должен сам стать ребенком. Нельзя мне оставаться стариком. Алессандро, могу я быть ребенком ради моего отца и отцом ради моих детей? Бог это позволит?