Алессандро поднялся по лестнице. По крайней мере, он сделал хоть что-то, чтобы увеличить шансы отца на выздоровление. Два листочка бумаги, казалось, возносили его над землей, словно его подцепили к аэростату. Отец иногда прибегал к такому сравнению, значение которого Алессандро не понимал, потому что, в конце концов, такого быть не могло.
* * *
Лучана спала в своей постели, когда Алессандро прошел через калитку и побежал к Вилле Сциарре. Если бы карабинеры наткнулись на него в столь поздний час, попросили бы показать документы. Ворота Виллы Сциарре он обнаружил запертыми. Перелез через них, спрыгнул, двинулся вперед в темноте: лишь скрип гравия под ногами, журчание ручейков и фонтанов служили ориентирами. И хотя он ничего не видел, быстро продвигался вперед: все органы чувств помогали ему в этом.
– Хорошо, – кивнул Де Рос, когда Алессандро вошел в палату отца. Молодой врач, подошедший только что, встряхивал градусник. – Помогите мне повернуть вашего отца лицом к вам.
Алессандро увидел, что отец очнулся.
Адвокат Джулиани, дезориентированный, но в здравом уме, кивнул и попытался повернуться. Не получилось. Алессандро обнял его и повернул. Держал крепко, словно они находились на краю пропасти, хотя на самом деле отца повернули на бок лишь для того, чтобы доктор мог вставить градусник в прямую кишку.
– Видишь, Алессандро, к чему все пришло? – спросил адвокат Джулиани, его глаза остекленели.
– Папа, прости меня, – ответил Алессандро.
– За что? – Голова отца лежала на плече Алессандро, и он с силой прижимал его к себе. – Потому что ты молодой, а я старый?
– Да.
– За это я прощать тебя не хочу. – Отец выдохнул, потому что доктор вытащил термометр, откинулся на спину и взглянул на сына. – В этом мое спасение.
– У вас повышенная температура, – громко сказал Де Рос в правое ухо адвоката Джулиани, – из-за воспаления сердечной мышцы. Слабость вашего сердца позволяет воспалению нарастать, еще сильнее ослабляя сердце, и так далее. Если удастся стабилизировать состояние сердца, мы сможем обратить процесс вспять.
– Хорошо, – ответил отец, словно тот ничего не понимал, словно доктор был дураком, не знающим, что ждет впереди.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Алессандро, подхватив серьезный тон Де Роса.
Во взгляде отца подозрительность смешивалась с удивлением.
– Не то чтобы хорошо, – слабым голосом признался он.
– У вас что-нибудь болит? – спросил Де Рос.
– Нет.
– Вы боитесь?
– Нет.
– Хорошо. Отдыхайте, синьор. Если пойдете на поправку, выйдите отсюда без посторонней помощи.
– Если пойду на поправку, – как эхо повторил адвокат Джулиани тем же самым голосом, каким просил обратить внимание на туманный параграф контракта.
Де Рос отвел Алессандро в сторону, и они заговорили в деловой манере людей, перед которыми стоит задача контролировать события, которые они не до конца понимают, а потому не могут знать, что они неконтролируемы. Адвокат Джулиани это понимал, за жизнь не меньше десятка раз столкнувшись с подобной ситуацией. Он не ставил им в вину их усилия. Наоборот, его пленяла надежда, которая так легко захватила и их. Он знал: чтобы прокладывать маршрут в кромешной тьме, чтобы смотреть в лицо неведомому, чтобы находить правильное решение, не зная, что делать, они – даже доктор – должны изображать уверенность. Видя, как Алессандро пытается добиться невозможного, он понимал, что сыном движет любовь. Алессандро знал, хотя и не хотел знать, что скоро они расстанутся навсегда. На это указывала сама манера разговора Алессандро с врачом. Для адвоката Джулиани не составляло тайны, почему сыну пришлось идти на такое: когда-то давным-давно от него самого обстоятельства потребовали того же.
* * *
Алессандро не пошел к Орфео домой, потому что этот бедный человек, снедаемый честолюбием, мог ненавидеть свой дом, как ненавидел многое другое, давившее на него. Вместо этого он направился в напоминающее дворец здание военного министерства, где Орфео сидел на возвышении, контролируя работу сотен писцов, машинисток и ставящих печати клерков, которые не покладая рук множили документы, подпитывающие войну.
Орфео, склонившись над огромным столом, что-то писал на развернутом листе пергамента, прижатого по всем четырем углам тяжелыми королевскими печатями. Ноги его не доставали до пола, одет он был как денди, и с первого взгляда могло показаться, что он не просто переписывает текст, а сочиняет его, потому что странное лицо Орфео пребывало в непрерывном движении, указывающем на муки творчества, он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию, ритмом соответствующую его прозе.
Минутой позже уже в его личном кабинете, где одну стену занимали массивные дверцы сейфового хранилища, а другую – окно, через которое он то и дело поглядывал на подчиненных, Орфео безумным шепотом проговорил:
– Естественно, писцы всегда правят тексты своих хозяев, добавляют запятую там, дефис здесь. Ну и орфографию, об этом и говорить не стоит. Если тебе предложено написать слово «переосведетильствовать», хотя надо – «переосвидетельствовать», или «анус» вместо «аниса», а такое иногда случается, что еще остается делать, не оставлять же как есть?
Его голос уже звучал громче, и Алессандро понял, что к концу разговора Орфео будет рвать и метать.
– А теперь прибавь деепричастия, неправильно использованные предлоги, и пошло-поехало. Мы это исправляем. Должны. И презираем наших хозяев, если они не сильны в грамматике. Ах, именно здесь и происходит великий скачок! Я тебе скажу. Это случается, когда благословенный вливает в тело писца достаточно сока, который течет по белым, как кость, долинам луны… – Орфео внезапно подпрыгнул, словно в него воткнули булавку. – И Марса! – извиняющимся тоном добавил он.
– Что?
– Да, великий скачок – дар святого благодатного сока от благословенного.
– Я не понимаю, Орфео.
– Это означает, что я пишу, как считаю нужным!
– Ты пишешь?
– Да. Вчера, к примеру, батальон бельсальеров [57] собирались перебросить в новый сектор на реке Изонцо, но я отправил их в лагерь в долину реки По, забрал пулеметы и выписал им кучу говядины.
– Почему?
– Потому что, – со всей серьезностью ответил Орфео, – когда наступит конец света, плащ благословенного прикроет долину реки По.
– Господи, Орфео, – выдохнул Алессандро.
– Это еще ерунда! Думаешь, сам король избежал моей движимой соком редактуры? Ни единое из его слов, которые проходят через меня, не остается без изменений: разумеется, я все делаю тонко, но мне необходимо оставить свой след в истории, поэтому я все разбираю на части, а потом складываю воедино.