Зная, что отдыхать не положено, Алессандро стал наносить удары медленно, с расстановкой, надеясь, что это поможет. Через полчаса кожа на ладонях и пальцах порозовела, на ней вздулись волдыри. Если бы он проделывал все это в саду, пошел бы в дом за лимонадом.
Он прервал работу. Волдыри не болели, но уже полностью покрывали ладони и пальцы. Пока он смотрел на стойку и надеялся на лучшее, вернулся сержант с другим сержантом. И теперь Алессандро особо отчетливо видел револьверы на их ремнях.
– Чего стоим? – поинтересовался новый сержант.
– Волдыри, – ответил Алессандро, заранее зная ответ, и не ошибся, причем в голосе сержанта сквозило полное безразличие.
– Волдырь-другой не причина для остановки.
– У меня все ладони в волдырях.
– Стойка едва двинулась.
– Ладно, раз так должно быть. – И он знал: должно.
Волдыри не лопались, пока он еще раз двадцать не ударил по стойке, а когда лопнули, жидкость стояла между ним и болью еще двадцать ударов.
– Продолжай, – приказал сержант.
Когда руки высохли и рукоятка молота стала горячей, каждый удар сдвигал кожу и отрывал ее, пока она не слетела на землю. За пятнадцать минут его ладони стали цвета розы, через полчала начали кровоточить, из них сочилась еще и какая-то липкая белая жидкость, появились трещины.
Пальцы и ладони болели даже от соприкосновения с воздухом. Прикоснуться к чему угодно казалось невозможным, взять тяжелый предмет – безумием, размахивать молотом и наносить удары – невообразимым, и все-таки он все это проделывал, зная: когда от кровопотери потеряет сознание, его унесут вниз.
Он удивил их тем, что бил и бил молотом по стойке. Им даже пришлось отойти подальше, потому что капли крови летели во все стороны, оставляя на земле линии. Иногда казалось, что идет красный дождь. Сержанты ждали, когда Алессандро упадет. А он все не падал. Вместо этого лупил молотом по стойке со всей силы, уже верил, что держит в руках кусок солнца и должен использовать его, чтобы отколоть мраморную глыбу, точно так же, как Гварилья отпиливал себе ногу. Мышцы напрягались и расслаблялись, руки летали, гибкие, как эластичные ленты, удары молота обрушивались на стойку. Стойка уходила в мрамор, пока исчезла в нем.
Одежда Алессандро намокла от пота и крови, ресницы прилипли к векам, капельки крови забрызгали все лицо. Он бросил молот, повернулся к сержантам.
– Вы этого добивались? – спросил он и рухнул.
* * *
Трое суток спустя он очнулся, лежа на спине в палатке, через ткань которой и солнце и синее небо казались белесыми. Ветер давил на парусиновые стены, раскачивая стойки цвета красного дерева.
Он увидел, что руки его замотаны чистым бинтом, отчего он напоминал себе детскую игрушку. Под бинтами он боли не чувствовал, только жар. После трех суток сна он открыл глаза спокойным и умиротворенным, будто лежал в палатке на берегу моря, где проводил отпуск.
В палатку вошел Персей.
– У тебя есть лишь несколько минут.
– Нет, – ответил Алессандро. – У меня в той или иной форме впереди целая вечность и еще вагон времени.
– До того, как ты начнешь работу, гораздо меньше.
– И как я должен работать? – поинтересовался Алессандро, подняв забинтованные руки.
– Руки заживут через десять дней, – ответил Персей, – и ты снова начнешь махать молотом, но сперва не шестнадцать часов: дойдешь до этого постепенно.
– Десять дней – не несколько минут, или Орфео изменил время?
Персей понятия не имел, кто такой Орфео.
– Пока не возьмешь в руки молот, будешь носить. Потом попеременно работать молотом и носить. Когда руки достаточно загрубеют, только работать молотом.
– И что я буду носить?
– Стальные стойки.
– Есть же краны, – запротестовал Алессандро. – И если теперь мне позволят махать молотом не все шестнадцать часов, а постепенно приучая к этому руки, почему с этого не начали? Хотели посмотреть, а вдруг у меня кожа какая-то особенная?
– Нет, хотели довести до такого состояния, чтобы ты мог только носить, но не работать молотом.
Алессандро покачал головой, не веря своим ушам.
– А почему сразу не определили меня в носильщики?
– Если бы это сделали сразу, то потом не смогли бы перевести в молотобойцы. А теперь надо всего лишь вернуть тебя на исходную позицию. Так проще.
– Ты тоже прошел через этот маразм?
– Мы все прошли.
– Почему же не предупредили меня?
– Если б ты узнал заранее, было бы только хуже.
– Что делают с теми, кто отказывается работать?
– Бьют прикладом.
– А если все равно отказываешься?
– Пристреливают. Знаешь, как много могил нам приходится рыть? – спросил Персей. – По моим прикидкам, мы самые нужные люди в Италии. Кадорна оказался ничтожеством и фатом. Его скоро забудут, а наши надгробия простоят тысячу лет.
– Во дворе моего дома есть античные каменные фрагменты. Нет в них ничего примечательного, кроме возраста. Старая прачка, стирающая блузки в жестяном корыте, в сто раз интереснее. Сосна, гнущаяся под ветром, или взлетающая птица дадут им сто очков вперед, и я знал, что означают эти фрагменты, потому что отец перевел выбитые на них надписи и рассказал мне. После обеда он обычно водил к ним гостей, показывал. Я уже в юном возрасте выучил наизусть эти записи, но они интересовали меня в гораздо меньшей степени, чем служанка, проходившая по коридору на толстых ногах, в синем платье, измятом везде, за исключением той части, что обтягивала ее внушительный зад.
– Почему?
– Живое, – пояснил Алессандро. – Я восторгаюсь живым точно так же, как бедняк – жизнью богача.
– Да уж, это большой шаг вперед по сравнению с любованием задом служанки. Вероятно, ты образованный.
– Как и ты.
Персей слегка поклонился.
– Факультет философии, Рим, год тысяча девятсот шестнадцатый… доучиться не дали.
– Болонья, тысяча девятсот пятнадцатый, – сказал Алессандро. – Факультет эстетики. Доучиться не дали.
Запах горячего хлеба проник сквозь парусиновые стены палатки: по словам Персея, открылись дверцы духовок.
– Ты не ел трое суток. Тебе надо набраться сил.
– Как я смогу есть? – спросил Алессандро, поднимая забинтованные руки.
– Не говорили глупости, ты без труда удержишь ломоть горячего хлеба. Ты похож на кенгуру, но сможешь есть все, что захочешь. Даже поднять миску раскаленного супа, как казак.
– Подожди. Прежде чем ты уйдешь… Рим по-прежнему прекрасен. Пропорции те же, цвета, свет, тени.
Персей, уже направившийся было к выходу, обернулся.