– Какого камнепада? – удивился Алессандро.
Штрассницки наконец вышел из себя. Повернулся к Алессандро, глубоко затянулся, выдохнул облако дыма.
– Послушай, или ты печатаешь то, что я диктую, или ты уволен!
– Вы не можете меня уволить. Я военнопленный.
– Ты прав. Я не могу тебя уволить, но могу пристрелить. Печатай.
Алессандро вновь склонился над машинкой, выражая тем самым согласие.
– Соединившись на окраине города, батальоны обнаружили, что он захвачен врагом, который оборудовал артиллерийские и пулеметные позиции, натянул колючую проволоку, укрылся за минными полями и земляными насыпями с мешками с песком поверху.
Глаза Алессандро метались из стороны в сторону, он строчил с дикой скоростью.
– Мы – легкая кавалерия, не имеющая необходимого оснащения для осады города. У нас нет артиллерии, только легкие пулеметы. Врагов было немного, порядка ста семидесяти пяти человек, поэтому стычки в долинах оказались таким скоротечными, и мы быстро взяли верх. Их выучка производила впечатление, как и оборонительные рубежи, да и город располагался на берегу канала с каменными стенами, по которому пустили реку, что облегчало оборону. Только та часть города, что выходила на равнину, требовала строительства укреплений. Именно здесь нам противостояли ряды колючей проволоки, минные поля и пристреленные пулеметные позиции. Когда мы прибыли, вокруг начали рваться снаряды. Мы опасались, что те сербы, которых мы рассеяли в долинах, ударят нам в тыл. Могли быть и другие, о которых мы ничего не знали. Настроение моих гусар упало, они устали и проголодались. Офицеры предложили обойти город. Я не только отверг этот план действий, но и отказался отдавать приказ выйти из-под обстрела. Что-то не давало мне покоя. Снаряды продолжали падать, самих мортир мы не видели, зато мои гусары засекли наводчиков (они находились на колокольне) и, не слезая с лошадей, сняли их несколькими винтовочными залпами. Второй раз за день подтвердилась целесообразность вооружения кавалерии длинноствольными винтовками. Снаряды все падали и взрывались, лошади нервно фыркали, некоторые пытались встать на дыбы, и тут я понял, что надо делать. Отправил двух гусар, чтобы они веревкой измерили ширину канала. Когда они вернулись, я приказал положить веревку на землю. Положил пику рядом с веревкой. Отъехал, развернулся и погнал моего жеребца к пике. Он ее перепрыгнул, без особого запаса, но перепрыгнул. Это вдохновило моих людей. Они знали, как я, что пятисотметровый участок берега обороняется десятком стрелков, которых было вполне достаточно, если бы одиночки попытались форсировать реку. Мы выстроились в две колонны лицом к реке. Обороняющиеся здесь сербы поняли, что сейчас произойдет, и начали стрелять. Тогда мы рванулись вперед. Я возглавлял первую колонну, и мы проскочили мимо стрелков, чтобы добраться до основных сил, прежде чем те успеют развернуть пулеметы и мортиры. Вторая волна расправилась со стрелками, пистолетами и саблями. Восемь моих людей погибли как от пуль сербов, так и от удара о каменную стену, если лошади не удавалось допрыгнуть. Семнадцать лошадей не сумели перескочить реку, шестерых мы нашли позже в заводи к западу от города. Седла болтались под ними. Битва за город была короткой и яростной и дорого нам обошлась. Первая линия атаки ударила по врагу с тыла, маленькими группами, не сразу, в течение минуты. Врага победил не столько наш заход в тыл, сколько наши пули, сабли и пики, а также, в немалой степени, наша уверенность, что он обречен. В таких ситуациях безумцы и наркоманы сражаются лучше, чем обычные солдаты, потому что они не могут смириться с поражением, и битва кипела, несмотря на неизбежность ее исхода. Мы прижали их к построенным ими укреплениям, убивали чуть ли не в упор, рубили саблями, но они сопротивлялись до последнего. Мы потеряли двадцать восемь убитыми и пятьдесят ранеными. Некоторые из раненых, скорее всего, умрут. Что касается врага, то шестьдесят одного пленного мы передали первой же колонне военнопленных, которая встретилась нам на дороге. Раненых оставили под присмотром местных охранников. Остальных, числом более сотни, убили.
– Это все? – спросил Алессандро.
– Нет, – покачал головой Штрассницки и продолжал:
– Наши ряды редеют от почти ежедневных стычек с врагом, отряды которого рассыпаны в горах. Здесь надо отметить бесценную помощь разведки, находящейся в постоянном контакте с местными жителями. Они точно направляют нас на врага, который предпочел бы избежать встречи с сильным противником.
– Теперь я понимаю, где ваш второй отряд, – кивнул Алессандро. – Он у вас в голове. Вы уничтожаете его в воображаемых сражениях, чтобы к прибытию в Бельведер от него не осталось ни единого человека, но при этих огромных потерях остальные останутся живы, здоровы и предстанут перед императором, закаленными в битвах. Какая система! Война закончится, вы станете героем, успешно прошедшим самые глубокие долинами смерти!
Штрассницки вытащил револьвер из расшитой кожаной кобуры.
– Приготовься к смерти.
– Послушайте, я же говорил, что у меня осталась только правда. И она проведет меня сквозь смерть. Я готов к ней с того дня, как впервые попал на передовую. Все, что я сказал, правда. Можете застрелить меня хоть тысячу раз, но она от этого не изменится.
– Правда действительно стоит того, чтобы умереть за нее? – спросил Штрассницки, взводя курок. Алессандро видел, что револьвер снят с предохранителя. Подумал, что сейчас его жизнь закончится, и ощутил невероятную радость и облегчение.
– Да, – ответил он. – Да, она того стоит.
Штрассницки прицелился Алессандро в сердце и нажал на спусковой крючок. Раздался сухой щелчок, но выстрела не последовало. Алессандро оставался совершенно спокойным. Он чуть ли не начал привыкать к подобным ситуациям. Думал, что уж сейчас-то отправится на небо, но опять не сложилось.
– Револьвер не заряжен, – объявил Штрассницки. – Ты держался хорошо. Договорившись со смертью, ты проживешь прекрасную жизнь, что бы с тобой ни случилось.
– Почему он не заряжен? Боитесь подстрелить себя на скаку?
– Разумеется, нет. Это оружие случайно не стреляет. Необходимо пять действий, чтобы оно выстрелило, а случайно больше трех не сделать. Запрещают законы теории вероятности, которые, как подсказывает мне интуиция, лежат в основе физики. Нет, просто я его не заряжал. Я пацифист.
– Пацифист!
– Еще в школе я вышел из дома в костюме для верховой езды и высоких сапогах и, спускаясь с лестницы, почувствовал, как на последней ступеньке наступил на птенца, который там спрятался, спасаясь от ястреба. Конечно же, я раздавил его своим весом, он пискнул, а когда я нагнулся посмотреть, откуда этот звук, птенец так посмотрел на меня, что я раз и навсегда понял: даже у животных есть душа. Только у существа с душой могли быть такие выразительные и все понимающие глаза. Но я раздавил птенца, и он умирал. Ему потребовался целый день, чтобы умереть, и с тех пор я тот, кого принято называть пацифистом. Термин неточный и оскорбляющий достоинство, потому что в душе пацифиста мира нет, он подвластен ярости, как и любой другой, просто он не может убить.