Алессандро наблюдал, как приземистые дома и раскидистые деревья благодаря музыке обретают новую жизнь. Штрассницки платил золотом, и город раскрыл перед ними все двери. Даже в магазинах каждому гусару разрешалось взять практически все, что ему хотелось, а магазины Яностелека торговали газетами, бакалеей, кухонной утварью, сладостями, книгами, короче всем тем, что солдатам редко удается увидеть.
Хотя большинство добропорядочных женщин остались дома, проститутки трудились вовсю, правда, на весь город их набралось только восемь. Три, сидевшие за столом Штрассницки, выпили слишком много и, заливисто хохоча, гладили его по волосам, как умеют гладить только проститутки, всем своим видом показывая, что для них это впервой.
Позаботившись о лошади, Алессандро направился к Штрассницки.
– Думаю, донесение я напишу попозже, – услышал он от фельдмаршала, – и, наверно, не буду писать обо всем. – Проститутки пьяно засмеялись. – Я наблюдал за тобой. Мне показалось, ты ездишь верхом, как джентльмен или форейтор [87] … то есть можешь только держать скорость и не падать. Потом подумал… – он отпил шампанского. – Подумал, что ты ездишь, как охотник на лис. А понаблюдав за тобой чуть подольше, убедился, что ты ничуть не хуже любого из моих парней. Ты ездишь верхом, как человек – вроде меня, – который обучен этому с детства и охотился еще до того, как ему исполнилось десять лет, привыкший на своей собственной лошади постоянно ставить себе все новые и новые цели, когда тренировочный лагерь – вся страна.
– Моего жеребца звали Энрико, – ответил Алессандро, – отец купил его для меня в Англии.
– Ты итальянец? – спросила одна из проституток. – У меня есть книга о выпечке. На итальянском. Я так и не смогла ее прочитать. Может, расскажешь мне, что там написано.
– Почему бы не рассказать? – спросил Штрассницки.
– Пошли, – проститутка поднялась, оставляя Штрассницки своим двум товаркам. – У меня есть и игрушечный паровоз, который тебе, возможно, понравится. Мне дал его брат, когда уходил в армию.
– Твой брат жив? – спросил Алессандро, когда они пересекали площадь.
– Да. Он пекарь, и до него снаряды никогда не долетают. Я заняла его комнату.
– А кто твои родители?
– Мать певица. Нашего отца мы не знали, да и она тоже. Она отдала нас нашей тетке, которая отдала нас бабушке, а когда та умерла, мать не захотела брать нас обратно: она певица и постоянно переезжает с места на место. К тому времени моего брата взяли в ученики, а я стала служанкой. Когда его призвали в армию, он хотел, чтобы я сберегла для него комнату. А поскольку я его сестра, государство платит мне какие-то деньги. – Она посмотрела на Алессандро и улыбнулась. – Я совершенно свободна. И делаю все, что захочу. А у тебя как?
– Я никогда не делаю того, что мне хочется.
– Я не об этом. Я про твою семью.
– Все умерли, осталась только сестра.
– Это нас сближает, правда?
– Почему?
– У тебя только сестра, а меня только брат.
– Не думаю, что это нас сближает.
– Тогда, может, постараемся найти что-то, что нас сблизит.
– Ты говоришь, как женщина, с которой я познакомился в Тулоне, – ответил Алессандро. – Она была дочерью адмирала и выглядела совсем как ты: высокая, загорелая блондинка, может, и не с такой крепкой фигурой. Мы оказались в одном купе. Она сказала, что обожает говорить по-итальянски, и пока мы говорили, а она итальянский знала плохо, что-то, по ее словам, случилось с ее бюстгальтером. Я думал, что она предложит мне выйти из купе, но она попросила помочь его поправить.
– Ты, как я понимаю, не отказался.
– Я не смог его починить. Даже не знал, что с ним случилось, но чем больше старался, тем сильнее она дергалась, около застежки все рвалось, и, в конце концов, бюстгальтер держался на одной нитке. Тогда она глубоко вдохнула, и нитка разорвалась.
Губы женщины чуть разошлись, и при выдохах изо рта тянуло шампанским. Она сощурилась, глядя на Алессандро. И они поспешили к ее комнате над пекарней.
* * *
До лагеря Штрассницки, разбитого за городом, Алессандро добрался пешком. Площадь опустела, на улицах царила такая тишина, что он слышал журчания нескольких фонтанов и реки, зажатой между каменных стен набережной. Реку он пересек по одному из нескольких мостиков, посмотрел на текущую воду. В самых темных местах от поверхности отражались звезды. Лагерь гусар расположился на огромном поле, с четырех сторон огороженном высокими деревьями, которые чуть покачивались на ветру. И здесь царили тишина и покой.
Алессандро, на лице которого читалась глубокая удовлетворенность, наклонившись, нырнул под полог палатки Штрассницки, где фельдмаршал сидел на складном стуле, положив ноги на столик, и смотрел на фонарь.
– Мои, боюсь, оказались более требовательными, – сказал Штрассницки.
– Правда?
– Может, тебе следовало взять моих, а мне – твою. Они были ненасытны, просто набрасывались. Наверно, думают, что солдатам именно это и нужно. Они, кстати, лучше других должны знать, что некоторые части тела, как над ними ни трудись, иной раз затвердеть не могут.
Алессандро сел за пишущую машинку, хрустнул пальцами, разминая.
– Мы дальше пекарни не пошли. Пекарь угостил нас свежим хлебом и чаем, так что теперь я, наверное, уснуть не смогу.
– Это неважно, – ответил Штрассницки. – К тому времени, как мы закончим, до подъема останется самая малость. Скажи-ка, почему итальянцы всегда непредсказуемы в отношении женщин?
– О чем это вы?
– Она хотела тебя. Жаждала. Я это видел.
– Я не захотел.
– Почему?
– Когда мы сидели в пекарне за мраморным столиком, на котором пекарь раскатывает тесто, мое желание, ранее сильное, прошло. Смерть не ослабляет верности – только усиливает.
– А кто умер?
– Женщина, которую я люблю.
– Понятно.
– Когда возможности встретиться уже нет, страсть оживает с новой силой.
– Как у Данте с Беатриче.
– Возможно.
– Я знаю, как думают итальянцы, – продолжал Штрассницки. Он мог не проявлять мягкости к своему пленнику. – Уйди в мир душ сейчас, и будешь готов к нему, когда настанет время туда попасть. Посвяти себя вечности и страдай, чтобы страдания не стали для тебя сюрпризом. Ты римлянин, так?
Алессандро кивнул.
– Естественно. Рим – подготовительная школа для Града Небесного, этакий трамплин. Ты берешь земные удовольствия и переводишь их на язык божественного.
– Это называется искусством, – вставил Алессандро.