К августу в Италии стало слишком жарко. Спасаясь от жары, пыли, скучной компании стариков, которые, словно движущийся туман, наползали на Европу, он поехал по извилистой дороге в Равелло, местечко, подвешенное между темно-синей гладью Средиземного моря и небом словно орлиное гнездо. Здесь он нашел маленькую семейную гостиницу, дорогую и наполовину пустую. В ней он остался до конца месяца. Это не могло дать ему удовлетворения, но дало покой и одиночество.
Самое острое впечатление осталось у него от Рима: от «Пьеты» Микеланджело в соборе Святого Петра, от рядов потрескивающих свечей, от коленопреклоненных женщин, богатых и бедных, молодых и старых, не сводящих с лица Мадонны глаз, полных такого страстного желания, что видеть это было почти невыносимо. Он вспоминал их протянутые вперед руки, их ладони, прижатые к защитному стеклянному экрану, тихое непрерывное бормотание молитв, словно этот бесконечный мучительный стон шел из одной глотки и нес этой равнодушной мраморной статуе безнадежную страсть всего мира.
Он вернулся в выцветший и изнуренный после жаркого лета Оксфорд, в атмосферу, которая показалась ему тревожной, беспокойной, чуть ли не устрашающей. Он бродил по пустынным дворам, и их камни золотились в мягком свете осеннего солнца, а последние яркие цветы, оставшиеся от лета, все еще пылали на фоне их стен. Он не увидел в Оксфорде ни одного знакомого лица. Его угнетенному, искаженному воображению чудилось, что всех прежних жильцов каким-то таинственным образом выселили, а по серым улицам ходят незнакомцы — и они же, словно блуждающие призраки, сидят под деревьями в садах. Разговоры в профессорской были натянутыми, отрывочными. Казалось, его коллеги с неохотой встречаются с ним взглядом. Те немногие, кто знал, что он был в отъезде, справились о поездке, однако без особого любопытства, просто из вежливости. Он чувствовал себя так, словно привез с собой какую-то иноземную постыдную заразу. Он вернулся в свой собственный город, в свой родной дом, но его снова обуяло то странное и непривычное беспокойство, которое, он был уверен, можно назвать только одиночеством.
По истечении первой недели он позвонил Хелене, удивленный тем, что захотел не только услышать ее голос, но и побывать у них дома. Хелена его не пригласила. Услышав его голос, она даже не пыталась скрыть разочарования. Матильда была крайне апатична и не притрагивалась к еде. Ветеринар взял какие-то анализы, и Хелена ждала его звонка.
— Меня не было в Оксфорде целое лето. Тут что-нибудь происходило? — спросил он.
— Как это «что-нибудь происходило»? Что, например? Ничего тут не происходило.
— Наверное, когда возвращаешься после шестимесячного отсутствия, всегда кажется, будто что-то изменилось.
— В Оксфорде ничего не меняется. Да и почему здесь что-то должно меняться?
— Я не имел в виду Оксфорд. Я говорю обо всей стране в целом. До меня там не доходило почти никаких новостей.
— А ничего нового и нет. И почему ты спрашиваешь меня? Что-то было с какими-то диссидентами, вот и все. Но в основном это слухи. Кажется, они взрывали пристани, пытаясь прекратить церемонии «успокоительного конца». С месяц назад что-то об этом было в телевизионных новостях. Диктор сказал, что какая-то их группа планирует освободить всех осужденных на острове Мэн, что они могут даже организовать вторжение с острова и попытаться низложить Правителя.
— Это смешно, — сказал Тео.
— Так говорит и Руперт. Но они бы не предали гласности такие вещи, будь это неправда. Только расстраивают людей. Раньше все было так спокойно.
— А они знают, кто эти диссиденты?
— Не думаю. Не думаю, что знают. Тео, я должна освободить линию. Я жду звонка ветеринара.
И, не дожидаясь, пока он простится, Хелена положила трубку.
Под утро на десятый день после его приезда вновь вернулся ночной кошмар. Но на сей раз в ногах кровати стоял не отец, протягивавший свою кровоточащую культю, а Льюк, и сам Тео не лежал в кровати, а сидел в своей машине, и не на улице перед домом на Лэтбери-роуд, а в нефе церкви в Бинси. Окна машины были закрыты. Он слышал, как истошно кричит женщина, так же, как кричала Хелена. Ролф с пунцово-красным лицом колотил кулаками по машине и вопил: «Ты убил Джулиан, ты убил Джулиан!» Перед машиной стоял Льюк, безмолвно указывая на него кровоточащим обрубком руки. Он был не в силах пошевелиться, скованный оцепенением, сходным с оцепенением смерти. Он слышал их злые голоса: «Вылезай! Вылезай!», но не мог сдвинуться с места. Он сидел, уставившись ничего не видящими глазами сквозь ветровое стекло на осуждающую фигуру Льюка, ожидая, что дверца вот-вот распахнется, и его выволокут наружу, и он окажется лицом к лицу с теми ужасами, виновником которых был он, только он.
Ночной кошмар оставил после себя чувство тревоги, которая день ото дня становилась сильнее. Он пробовал освободиться от нее, но в его лишенной событий, одинокой, рутинной жизни не происходило ничего значительного, на что можно было бы переключить мысли. Он говорил себе, что надо вести себя нормально, выглядеть довольным и беззаботным, что за ним наверняка следят. Но никаких признаков слежки не было. Он не получал никаких известий ни от Ксана, ни от Совета, никакой информации. Он с ужасом ждал, что объявится Джаспер и возобновит разговоры о переезде. Но о Джаспере после церемонии «успокоительного конца» не было ни слуху ни духу. Он снова принялся за свои обычные упражнения и две недели спустя после приезда отправился на раннюю утреннюю пробежку по Порт-Медоу к церкви в Бинси. Он понимал, что неблагоразумно расспрашивать старого священника, и даже самому себе не смог бы объяснить, почему ему было так важно снова побывать в Бинси и чего он ожидал от этого посещения. Пробегая широким ровным шагом по Порт-Медоу, Тео на мгновение забеспокоился, не приведет ли он Государственную полицию безопасности в те места, где обычно встречается группа. Но, добежав до Бинси, увидел, что деревушка полностью покинута, и решил, что члены группы едва ли захотят навестить какое-либо из своих старых убежищ. Он знал: где бы они ни были, им угрожает серьезная опасность. Он бежал, как всегда, обуреваемый противоречивыми, хорошо знакомыми чувствами — раздражением, оттого что ввязался в это дело; сожалением, что не сумел более удачно провести разговор с Советом; ужасом при мысли о том, что Джулиан уже сейчас могла находиться в руках полиции безопасности; безысходности, потому что у него не было возможности связаться с ней, никого, с кем бы он мог поговорить, не рискуя.
Тропинка, ведущая к церкви Святой Маргариты, была еще более неопрятной, еще более заросшей, чем в последний раз, а от переплетенных наверху ветвей она стала темной и зловещей и напоминала туннель. На кладбище, возле церкви, стоял похоронный фургон и двое мужчин несли вниз по тропинке простой сосновый гроб.
Он спросил:
— Старый пастор умер?
Один из них ответил, едва взглянув на Тео:
— Ему же хуже, если не умер. Все равно похороним.
Он умело задвинул гроб в заднюю дверцу автофургона, захлопнул ее, и они уехали.
Дверь в церковь была открыта, и Тео вступил в ее тусклую холодную пустоту. Повсюду виднелись признаки надвигающегося упадка. Через открытую дверь залетали листья, полы в алтаре были грязные и запачканные чем-то, напоминающим кровь. Скамьи покрывал толстый слой пыли, и по запаху было ясно, что тут гадили животные, скорее всего собаки. Перед алтарем на полу были нарисованы какие-то странные знаки, некоторые из них были ему смутно знакомы. Тео пожалел, что пришел под эту оскверненную крышу, и покинул церковь, с чувством облегчения закрыв за собой тяжелую дверь. Но он так ничего и не узнал и никому не помог. Его бесцельное паломничество лишь усилило в нем чувство бессилия, ощущение нависшей беды.