Что ж, вполне возможно, хотя я и верую в обратное: по-моему, я вовсе не преувеличиваю своих привязанностей. Как мне кажется, я вижу недостатки точно так же, как и достоинства, а физические несовершенства так же ясно, как красоту. Что касается дружбы, то я заметила: разочарования возникают по большей части вовсе не из-за того, что мы любим своих друзей слишком сильно или ставим их слишком высоко, а скорее оттого, что переоцениваем их любовь и их мнения о себе. И значит, если мы позаботимся о том, чтобы оградить себя от ошибок по этой части, и будем довольны и даже счастливы отдать больше, чем получить, – будем сравнивать наши обстоятельства и окажемся в высшей степени осторожны по части выводов, не будем позволять самолюбию застилать нам зрение, – тогда, я полагаю, мы сможем пройти по жизни спокойно и уверенно, не испытав разочарований, которые приносит мизантропия как следствие резкой перемены чувств. Все это звучит несколько отвлеченно-философски, но Вы поступите благоразумно, если примете это во внимание. Мораль всего сказанного состоит в том, что если мы хотим построить здание дружбы на прочном фундаменте, то должны любить своих друзей ради них самих, а не ради себя и учитывать правду, как ее понимают они для себя, не меньше, чем их правду для нас. В последнем случае каждая рана самолюбия станет причиной холодности; в первом – только некоторые печальные перемены в характере и расположении к нам друга (пугающая перемена его характера к худшему) отдалят Вас от него.
Как интересны, вероятно, были для Вас рассказы старой девы, Вашей кузины, о Ваших родителях. И как мило, что она вспоминала только о приятном! Жизнь и должна на самом деле течь медленно в этой крошечной заброшенной деревушке среди меловых холмов. Если уж на то пошло, лучше терять силы, трудясь в переполненном людьми городе, чем угасать от бездействия в полном одиночестве, – вспомните об этом, когда будете чувствовать себя усталым от работы и суеты.
Вскоре после этого она написала и мне. Хотя ее письмо представляет собой ответ на мое послание, тем не менее оно столь характерно, что я не могу его пропустить и не привести несколько выдержек.
Хауорт, 6 августа 1851 года
Моя дорогая миссис Гаскелл,
я так обрадовалась Вашему письму, когда оно наконец дошло, что не намерена роптать на долгую задержку.
Примерно две недели назад я получила послание от мисс Мартино – тоже пространное и касающееся примерно тех же тем, что и Ваше: выставки и последней лекции Теккерея. Весьма любопытно положить рядом два текста – плоды размышлений двух умов – и следить по очереди, каким предстает одно и то же событие благодаря их посредничеству. Разница получается существенная, тем более что это не грубый контраст добра и зла, но более тонкое противопоставление и более тонкое различие двух видов добра. Первый из них напоминает, мне кажется, действенное лекарственное средство – неприятное на вкус, но превосходно возвращающее здоровье. Добро другого вида больше походит на питательность нашего хлеба насущного. Он совсем не горек, но и не приторно-сладок. Он доставляет удовольствие, но не льстит нашему нёбу. Он придает силы, не применяя насилия.
Я охотно соглашусь со всем, что Вы пишете. Хотелось бы даже, чтобы ради пущего разнообразия наши мнения совпадали не столь полно.
Начать с Трафальгарской площади. Мои суждения по ее поводу полностью совпадают с Вашими и Меты335. Мне всегда казалось, что это прекрасное место (а также зрелище). Вид с высоты ступеней не может не поражать своей величественностью, как и колонна Нельсона с фонтанами (без которых можно было бы обойтись). Что касается Хрустального дворца, то мои мысли о нем – это повторение Ваших.
Засим, по-моему, Вы пишете совершенно справедливо о лекции Теккерея. Действительно, лучше оставить в стороне одиозные сравнения и решительно выступить против банальных пустословий насчет того, что он «не сказал ничего нового»: такие высказывания свидетельствуют лишь о неспособности тех, кто их постоянно произносит, к тонким оценкам и различению оригинальности от новизны. Человек, наделенный тонким восприятием, не ищет вечно новых тем, а получает удовольствие от новой трактовки старых. Критики же, о которых мы говорим, не в силах понять прелесть летнего утра: озабоченные только тем, что кухарка не приготовила им совершенно новое пикантное блюдо к завтраку, они остаются бесчувственными к впечатлениям, которые несут с собой восход солнца, роса на траве и легкий ветерок – отсюда и происходит «ничего нового».
Интересно, кто повлиял на Ваши чувства относительно католиков – не семейство ли мистера ***? Признаться, мне очень жаль, что в Вас наметилась подобная перемена. Хорошие люди, и даже очень хорошие, без сомнения, есть среди сторонников римской церкви, но ее система такова, что не может вызывать сочувствия, подобного Вашему. Поглядите на папизм, снявший маску в Неаполе!
Я прочла «Трагедию святой»336. В качестве «произведения искусства» она представляется мне куда выше, чем «Элтон Лок» и «Дрожжи»337. Как бы ни была она несовершенна, необработанна и неровна, но тем не менее в ней есть места, где глубинные струны человеческой души трогает рука, остающаяся сильной, даже когда она ошибается. Во всей поэме мы видим (как мне кажется), что Елизавета душевно нездорова и никогда не обладала здоровьем. От времени, когда она была «дурочкой-девчонкой» (по ее собственным словам, содержащим преувеличение от самоуничижения), и до того часа, когда она возлежит на смертном одре и клянет свои видения, вся ее жизнь отмечена неким безумием. Это очень хорошо, это правдиво. Здоровый ум отверг бы священника, он защитил бы ее естественные страсти от него, как львица защищает свое потомство; в этом случае она была бы верна мужу и детям так же, как Ваша верная маленькая Мэгги верна своему Фрэнку338. Только лишь ум, ослабленный неким фатальным недугом, мог бы поддаться внешним влияниям, как случилось с этой бедной святой. Однако каковы ее муки, какова ее борьба! Я редко плачу над книгами, но в этом случае из глаз моих текли слезы. Когда Елизавета повернулась лицом к стене, я остановилась и не могла читать дальше.
Глубокие истины затронуты в этой трагедии – только затронуты, но не выявлены, – истины, которые вызывают особую жалость: сочувствие, смешанное с гневом и более невыносимое, чем боль. И мы знаем, что это не фантазии поэта: подобные вещи действительно происходили, этих людей действительно подчиняли подобным образом, и так были погублены их жизни.
Пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания и поклон мистеру Гаскеллу, а также Марианне339; хотя мне не довелось ее видеть, я должна включить ее в число тех, кому с любовью посылаю привет. Могли бы Вы также поцеловать от меня эту милую, но опасную маленькую девочку Джулию? Она втайне заняла место в моем сердце, и мне не хватает ее все время с тех пор, как мы расстались.
Искренне и сердечно Ваша,
Ш. Бронте.
В конце письма она упоминает мою маленькую младшую дочь, с которой ее связывала сильная взаимная симпатия. Ребенок охотно протягивал свою крошечную ручку навстречу руке мисс Бронте (едва ли большей размером), и каждая из них получала удовольствие от этих ласк, которых, как им казалось, никто не замечал. Однажды я попросила Джулию показать гостье, как пройти в одну из комнат в доме, но мисс Бронте отклонила это. «Пожалуйста, не просите ее что-то сделать для меня, – сказала она. – До сих пор все было так мило: она проявляла ко мне доброту непроизвольно».