Я, конечно, слыхала о любви с первого взгляда, но ведь это превосходит все пределы! Можешь сама догадаться, каков был мой ответ. Уверена, ты не захочешь меня обидеть неверным предположением.
14 августа того же года Шарлотта пишет все еще из Хауорта.
Я зря упаковала свой сундучок и приготовила все к нашему предполагаемому путешествию. Однако так получилось, что я не смогу отправиться ни на этой неделе, ни на следующей. Единственная двуколка, которую можно нанять в Хауорте, уехала в Хэррогейт и, по всей вероятности, останется там это время – так говорят у нас. Папа решительно против того, чтобы я ехала дилижансом, а потом шла пешком до Б., хотя мне кажется, я с этим справилась бы. Тетушка ругает погоду, а также дороги и все четыре ветра. В общем, я прикована к месту, и, что еще хуже, ты находишься в том же положении. Снова перечитав – уже в третий раз – твое последнее письмо (написанное, кстати, такими иероглифами, что при первом чтении я едва смогла понять пару слов), я обнаружила слова о том, что если я отложу наше путешествие до четверга, то будет уже слишком поздно. Я сожалею, доставляя тебе такие неудобства, но теперь, как я понимаю, нет нужды договариваться о пятнице или субботе, поскольку вероятность моей поездки совсем мала. Старшие в нашей семье и не хотели, чтобы я ехала, а теперь, когда трудности возникают на каждом шагу, их противодействие становится более открытым. Папа мог бы, наверное, потворствовать мне, но сама его доброта заставляет меня сомневаться, следует ли мне воспользоваться ею. Таким образом, даже если мне удастся победить недовольство тетушки, придется смириться перед папиным потворством. Он ничего не говорит, но я знаю: он предпочел бы, чтобы я оставалась дома. Тетушка прямо сказала бы об этом, но я заставляю ее сдерживать уже вполне созревшее недовольство до тех пор, пока все не будет окончательно решено между мной и тобой. Не полагайся на меня больше: не бери меня в расчет. Наверное, мне следовало с самого начала проявить благоразумие и отказаться от надежд на это удовольствие. Ты наверняка сердита на меня за такое разочарование. Но я не хотела, так получилось. Последнее, о чем я собираюсь попросить тебя: если ты не поедешь на море прямо сейчас, то, может быть, ты заедешь к нам в Хауорт? Тебя приглашаю не только я, ко мне присоединяются папа и тетя.
Однако потребовалось еще немного терпения, и спустя совсем небольшое время Шарлотта наконец совершила эту приятную поездку, о которой так мечтала. В конце сентября они с подругой отправились в Истон на две недели. Именно там она впервые увидела море.
24 октября
Не забыла ли ты, как выглядит море в это время года, Э.? Не затуманилось ли оно в твоей памяти? Или ты до сих пор видишь его, темное, синее и зеленое, с белой пеной, и слышишь, как оно ревет при сильном ветре или просто шумит в тихую погоду? <…> Я в полном порядке и сильно потолстела. Часто вспоминаю Истон, а также достойного мистера Х. и его добросердечную супругу и наши приятные прогулки до х-го леса и до Бойнтона, наши веселые вечера, шумные игры с маленьким Ханчеоном и т. д. и т. п. Сколько мы будем с тобой жить, столько будем вспоминать это милое время. Скажи, упомянула ли ты в письме к мистеру Х. про мои очки? Без них я испытываю крайние неудобства: тяжело читать, писать и рисовать. Я надеюсь, мадам не откажется прислать их сюда. <…> Прости за краткость письма, я сегодня целый день рисовала, и мои глаза так устали, что даже писать трудно.
Однако вскоре воспоминания о приятном путешествии несколько потускнели. В это время произошел случай, грубо напомнивший о реальной жизни с ее заботами.
21 декабря 1839 года
В последнее время мы были очень заняты, и так обстоит дело до сего дня, поскольку весь этот период времени у нас не было служанки, только девочка на посылках. Бедная Тэбби начала так хромать, что в конечном итоге была вынуждена нас покинуть. Теперь она живет со своей сестрой в собственном маленьком домике, купленном на ее сбережения год или два назад. Тэбби там очень удобно, и она ни в чем не нуждается. Поскольку этот дом находится недалеко от нас, мы часто ее посещаем. Тем временем мы с Эмили, как ты понимаешь, взяли на себя обязанности по дому: я отвечаю за глажку и чистоту комнат, Эмили занимается готовкой и заботится обо всех кухонных делах. Мы все-таки очень странные, поскольку предпочитаем такое положение вещей появлению нового лица среди нас. Кроме того, мы все еще не потеряли надежды на возвращение Тэбби и не хотели бы, чтобы за время отсутствия ее вытеснила другая служанка. Я навлекла на себя гнев тетушки тем, что сожгла одежду при своем первом опыте глажки, но теперь уже научилась. Как все-таки странно устроен человек: я чувствую себя гораздо счастливее, когда чищу плиту, стелю постели и подметаю в доме, чем если бы вела жизнь истинной леди где-нибудь в другом месте. Придется мне, наверное, отказаться от подписки на евреев117, поскольку нет денег ее поддерживать. Мне следовало рассказать тебе об этом раньше, но я совсем забыла, что я подписчица. Я намерена снова получить место, как только найду его, хотя я ненавижу и чувствую отвращение к самой мысли о работе гувернантки. Но это нужно сделать, и следовательно, я бы очень хотела услышать о семействе, которое нуждается в услугах гувернантки.
Начало 1840 года застало всех Бронте, кроме Энн, дома, в Хауорте. Не знаю, по какой причине был отвергнут план отправить Брэнвелла учиться в Королевскую академию. Скорее всего, обнаружилось, что затраты на его учебу окажутся выше, чем это позволял скромный доход отца, даже если учесть помощь, которую принесла работа Шарлотты у мисс Вулер, позволившая оплатить обучение и пребывание Энн в школе. Я слышала, что Брэнвелл был ужасно расстроен, когда план провалился. Он обладал действительно блестящими способностями и, прекрасно зная об этом, страстно желал прославиться в рисовании или живописи. Однако в то же время юноша начал все больше проявлять склонность к разнообразным удовольствиям и распущенности, что не могло не стать серьезным препятствием на пути к славе. Эти недостатки усиливали в нем жажду столичной жизни: он полагал, что только Лондон даст толчок развитию его мощного интеллекта и что только в крупных городах его таланты раскроются в полной мере. Поэтому он всей душой стремился в Лондон и по многу часов проводил над картой города, сосредоточенно ее изучая. О последнем можно судить из следующей истории, услышанной мной от местных жителей. Некий коммивояжер лондонской торговой фирмы приехал в Хауорт на один день. По несчастному обычаю, возникшему в деревне, «умницу Патрика» (так всегда называли его деревенские, в то время как в своей семье он был Брэнвеллом) позвали в трактир, чтобы занять приезжего умными разговорами и шутками. Заговорили о Лондоне, о тамошней жизни и увеселительных заведениях, и Брэнвелл подсказал лондонцу, как можно было бы кратчайшим образом до них добраться: пути пролегали по малоизвестным закоулкам. И только к концу разговора путешественник узнал из признания самого Брэнвелла, что его собеседник никогда в глаза не видел Лондона.
Судьба молодого человека в это время находилась в его собственных руках. Его отличали как необыкновенные таланты, так и благородные порывы. Однако он никак не мог научиться противостоять искушениям, его сдерживала только привязанность к своей семье. Когда он демонстрировал эту привязанность к родным, те укреплялись в вере, что с течением времени Брэнвелл исправится и они будут гордиться тем, как он сумел распорядиться своими блестящими талантами. Особенно любила его тетушка: у нее он был настоящим фаворитом. В жизни единственного брата, росшего в окружении сестер, всегда есть определенные сложности. От него ожидали поступков, он должен был действовать, в то время как сестрам надлежало только жить. Они чувствовали, что должны отступать, давая дорогу брату, и они преувеличивали эту свою обязанность, пропуская его вперед во всем. В результате молодой человек вырос совершенным эгоистом. В том семействе, о котором я пишу, все были почти аскетами по привычкам, но Брэнвеллу разрешалось потакать собственным прихотям. Правда, в ранней юности его способность привлекать и привязывать к себе людей была очень велика, и многие, вступая с ним в общение, оказывались так ослеплены, что были готовы удовлетворять любые его желания. Разумеется, он действовал осторожно и не открывал отцу и сестрам всех тех развлечений, которым предавался. Но со временем строй его мыслей и манера говорить становились все грубее. Сестры убеждали себя, что эта грубость – часть мужественности, и за своей любовью к брату не желали видеть, насколько Брэнвелл вел себя хуже, чем другие молодые люди. Они догадывались, что он подвержен неким заблуждениям, подлинную природу которых не понимали, но тем не менее брат оставался их любимцем, их надеждой, их гордостью – тем, кто со временем принесет великую славу имени Бронте.