Ее останки покоятся там,
Где солнце юга согревает дорогой теперь сердцу участок земли,
Где океанские волны бьются о подножие высокой скалы.
Энн умерла в понедельник. Во вторник Шарлотта написала отцу. Зная, что его присутствие необходимо на ежегодном торжественном церковном собрании в Хауорте, она сообщила, что уже приготовила все необходимое для погребения и что похороны состоятся вскоре, – вряд ли он успеет на них приехать. Тот доктор, который посещал Энн в день ее смерти, предложил свою помощь, однако она была вежливо отклонена.
Мистер Бронте написал письмо, в котором убеждал Шарлотту побыть подольше на берегу моря. Ее здоровье и душевное спокойствие сильно пошатнулись, и, как бы ни хотелось ему поскорей увидеть свое единственное оставшееся в живых дитя, он чувствовал себя вправе убеждать Шарлотту провести вместе с подругой еще несколько недель в новом для них месте, хотя вряд ли это могло отвлечь ее. Чуть позже, в июне, подруги отправились по домам, расставшись как-то совсем неожиданно (так показалось обеим), как только разошлись их дороги.
Июль 1849 года
Я собиралась написать тебе пару строк сегодня, если бы не получила твоего письма. Мы действительно расстались как-то неожиданно. Мое сердце неспокойно оттого, что мы не успели обменяться и словом, но, может быть, это и к лучшему. Я приехала сюда около восьми часов. Меня ждали: в доме все было убрано и вычищено. Папа и наши служанки чувствуют себя хорошо; все встретили меня с такой аффектацией, что пришлось их утешать. Собаки были совсем вне себя. Я уверена, они воспринимают меня как предвестницу появления остальных. Бессловесные твари решили, что следом за мной вернутся домой и те, кто так долго отсутствует дома.
Я вскоре оставила папу одного и заперлась в столовой. Я пыталась найти в себе чувство радости от возвращения. Раньше я почти всегда, за исключением одного случая, радовалась приездам домой, и даже в тот раз, который был исключением, я чувствовала себя в хорошем расположении духа. Но теперь радости не было. В доме стояла тишина, комнаты были пусты. Я вообразила, как все трое лежат в узких темных гробах, и ощутила, что они никогда не вернутся на землю. Мной овладело чувство покинутости и горечи. Та скорбь, которую надо было претерпеть и которой нельзя было избежать, охватила меня. Я терпела ее все эти страшные вечер, ночь и мрачное утро. Сегодня мне стало лучше.
Не знаю, как пройдет моя жизнь, но я верую в Того, кто поддерживал меня до сих пор. Одиночество может быть скрашено, его можно выносить в большей степени, чем мне казалось раньше. Самое тяжелое время наступает, когда сгущаются сумерки и приближается ночь. В этот час мы обычно собирались в столовой и беседовали. Теперь я сижу там одна, и мне не с кем обмолвиться словом. Я поневоле обращаюсь памятью к их последним дням, вспоминаю их страдания, то, что они говорили и делали, как они выглядели во время смертельной болезни. Может быть, со временем все эти воспоминания перестанут так мучить меня.
Позволь поблагодарить тебя еще раз, дорогая Э., за твою доброту ко мне, которую я никогда не забуду. Как ты нашла свой дом? Папе кажется, что я немного ободрилась, он говорит, что глаза у меня уже не такие запавшие.
14 июля 1849 года
Мне не очень хочется писать о себе. Лучше выйти за пределы собственных мыслей и чувств и поговорить о чем-то более веселом. Простуда, которую я где-то подхватила – в Истоне или в другом месте, – все никак не проходит. Началось все с болей в горле, но теперь болит также и грудь, есть и кашель, но совсем легкий и непостоянный. Удивляет меня и боль между лопатками – откуда она взялась? Больше не буду об этом говорить, а то я начинаю слишком нервничать. Нервозность – ужасная вещь. Я не решаюсь ни на что жаловаться папе: его беспокойство тревожит меня невыразимо.
Жизнь моя проходит так, как я и ожидала. Иногда, поднявшись утром, я осознаю, что Одиночество, Воспоминания и Тоска будут моими единственными собеседниками в течение всего дня и что вечером я отправлюсь в постель вместе с ними и они долго не будут давать мне заснуть, а наутро я проснусь, чтобы снова с ними встретиться. И тогда, Нелл, мне становится совсем плохо. Но я не раздавлена случившимся, нет. Я не лишилась ни способности оправляться от ударов, ни надежд, ни стремлений. У меня хватает сил, чтобы продолжить битву жизни. Я знаю и готова думать, что у меня остается много утешений, много такого, за что надо быть благодарной. Я могу продолжать жить. Но я молю Господа, чтобы ни тебе, ни кому-либо из тех, кого я люблю, не выпал мой жребий. Сидеть одной в пустой комнате, слушать, как часы громко тикают в тихом доме, и мысленно возвращаться ко всему случившемуся за последний год, со всеми его ударами, страданиями и потерями, – все это тяжкое испытание.
Я пишу тебе свободно, поскольку знаю, что ты выслушаешь меня сдержанно, не станешь поднимать тревогу и не подумаешь обо мне хуже, чем я заслуживаю.
Роман «Шерли» был начат вскоре после публикации «Джейн Эйр». Если читатель обратится к моему рассказу о школьных годах мисс Бронте в Роу-Хеде, то увидит, насколько связаны места, соседствующие со школой, с историей луддитского восстания, и поймет, что истории того времени были живы в памяти обитателей окрестных деревень. И сама мисс Вулер, и родители большинства соучеников Шарлотты лично знали многих участников печальных и беспокойных событий. То, что мисс Бронте слышала здесь в детстве, вспомнилось ей в зрелые годы, и она избрала это темой своего следующего произведения. Шарлотта послала в Лидс за подборкой «Меркюри» за 1812–1814 годы, чтобы понять дух того тревожного времени. Ей хотелось написать о вещах, хорошо ей известных, и среди них был и характер жителей Западного Йоркшира, подробного изображения которого нельзя избежать, если действие вашего сочинения происходит в среде луддитов. В «Шерли» большинство персонажей имеют реальных прототипов, хотя происходящее с ними, разумеется, вымышлено. Шарлотта полагала, что если события не имеют ничего общего с действительностью, то в остальном она может списывать прямо с натуры и этого никто не заметит. Однако она заблуждалась: ее наброски были слишком точными, и это время от времени приводило к осложнениям. В ее выразительных описаниях внешности, манер или в словах персонажей люди узнавали самих себя или их узнавали другие, хотя герои и были помещены в новые условия и изображены в декорациях, совсем не напоминающих подлинную обстановку жизни их прототипов. Мисс Бронте поражали какие-либо особенные черты в тех людях, которых она знала, и она изучала эти свойства с присущим ей аналитическим даром. Проследив их до самого зародыша, она строила на этой основе характер вымышленного персонажа, а затем уже придумывала другие его качества. Таким образом, обычный процесс анализа оказывался перевернут и писательница бессознательно воспроизводила развитие человека.
«Три младших священника» были реальными людьми, часто посещавшими Хауорт и окрестные районы241. Когда утихла волна гнева по поводу того, что их привычки и жизненные обстоятельства оказались изображены в романе, эти люди стали даже называть друг друга в шутку теми именами, которые дала им мисс Бронте. «Миссис Прайор» легко узнают те, кто искренне любил ее оригинал242. Описание «семейства Йорк», как я слышала, можно сравнить с дагеротипом243. Еще до публикации романа мисс Бронте рассказала мне, что она посылала части романа, в которых даются эти примечательные портреты, одному из членов изображенного ею семейства. Прочитав, он заметил только, что «она нарисовала их недостаточно энергично». У сыновей ***, людей образованных и интересных, она, как мне кажется, позаимствовала все, что было правдивого в характерах героев ее двух первых произведений. Они ведь были единственными молодыми людьми, которых она близко знала, если не считать ее брата. Между ними и семьей Бронте существовала большая дружба и доверие, хотя общались они только урывками и совсем нерегулярно. Обе стороны очень тепло относились друг к другу.