Фабрикант оказался очень практичным и упрямым человеком. У фабриканта была и совесть, возможно даже побольше, чем у многих людей из его круга. Он не уклонился от обязанности, возложенной на него волей покойного, как это сделали бы другие, а тотчас созвал кредиторов, рассмотрел счета, продал все запасы, нашедшиеся на ферме, расплатился с долгами и положил около восьмидесяти фунтов в скелтонский банк. Потом стал хлопотать о том, чтобы поместить куда-нибудь в ученицы осиротевшую Руфь. Узнав о миссис Мейсон, опекун договорился с ней в два свидания и сам приехал за Руфью на двуколке. Он спокойно дожидался, пока девушка и ее старая служанка укладывали платья, но не мог сдержать нетерпения, когда заплаканная Руфь обегала сад, срывая с какой-то страстной любовью ветки своих любимых китайских и дамасских роз, которые цвели перед окнами ее матери. Пока они ехали в двуколке, опекун докучал Руфи практическими наставлениями о том, что надо быть бережливой и во всем полагаться на одну себя, однако Руфь едва ли слышала его. Она сидела тихо, безмолвно, пристально глядя вдаль и сожалея, что теперь не вечер и что она не у себя дома, где могла бы дать полную волю слезам. Однако ночь Руфь провела в одной комнате с четырьмя другими девушками и при них совестилась плакать. Она выждала, пока они не заснут, и тогда, спрятав лицо в подушку, судорожно зарыдала, останавливаясь по временам, чтобы вспомнить о счастливых днях, так мало ценимых прежде и так горько оплакиваемых теперь. Каждое слово, каждый взгляд умершей матери ясно представлялись ей, и Руфь снова принималась плакать о горе, так глубоко изменившем всю ее судьбу. Это было первое облако, омрачившее ее ясные дни. Участие, которое в ту ночь оказала Руфи пробужденная ее рыданиями Дженни, соединило их узами дружбы. Помимо Дженни, любящая натура Руфи, постоянно искавшая сочувствия и симпатии, не находила никого, кто мог бы вознаградить ее за утраченную родительскую любовь.
Однако незаметно для самой Руфи место Дженни в ее сердце заняла новая привязанность. Нашелся другой человек, готовый с теплым участием выслушать ее маленькую исповедь, расспросить о прежних счастливых днях и сам поведать ей о своем детстве, пусть не столь счастливом, как детство Руфи, но зато несравненно более блестящем. Мистер Беллингам рассказывал о прекрасном светло-коричневом пони арабской породы, о старинной портретной галерее в доме, о террасах, аллеях и фонтанах в саду. И обо всем он говорил так живо, что в воображении Руфи ясно рисовались описываемые им лица и события.
Не следует, однако, предполагать, что эта тесная дружба завязалась с первого дня знакомства. В воскресенье мистер Беллингам только поблагодарил Руфь за доставленные ею сведения о картине, а в следующие два воскресенья его не было в церкви Святого Николая. На третью неделю мистер Беллингам хотел проводить Руфь из церкви до дому, но, заметив беспокойство девушки, тотчас простился, и тогда ей захотелось самой вернуть его. Весь этот день показался ей очень скучен. Руфь сама удивлялась, почему смутное чувство заставило ее считать, что идти рядом со столь добрым и благородным джентльменом, как мистер Беллингам, было бы неприлично. Как глупо было с ее стороны так строго относиться ко всем своим поступкам. Нет, если он заговорит с ней когда-нибудь еще, она не станет думать о том, что скажут другие, а просто будет получать удовольствие оттого, что мистер Беллингам беседует с ней и испытывает к ней явный интерес. Потом Руфи пришло в голову, что мистер Беллингам больше не обратит на нее внимания, что ему, видимо, надоели ее отрывистые ответы, и ей стало досадно на свою грубость. В будущем месяце Руфи должно было исполниться шестнадцать лет, а между тем она все еще вела себя как совершенный ребенок, стеснительный и неловкий.
Так упрекала и бранила себя Руфь после расставания с мистером Беллингамом и вследствие этого в следующее воскресенье конфузилась и краснела в десять раз больше обыкновенного, что придало ей еще больше очарования. Мистер Беллингам предложил девушке, вместо того чтобы идти прямо домой по Хай-стрит, пройтись с ним по Лизовесу. Сначала Руфь не соглашалась, но потом, подумав, что нет причины отказываться от столь невинного, с ее точки зрения, удовольствия, к тому же обещавшего так много радости, согласилась прогуляться. Когда они вышли на луга, окаймлявшие город, восхитительная прелесть первого февральского проблеска весны привела Руфь в такой восторг, что она забыла все свои сомнения и всю свою робость. Более того, она почти забыла и о присутствии мистера Беллингама. Руфь разглядела на высаженных вдоль дороги кустах первые зеленые листочки, а среди прошлогодних листьев обнаружила бледные звездочки примул. Там и сям цветки чистотела расцвечивали золотом берега журчавшего вдоль тропинки ручейка, наполненного водами «февраля-водолея». Солнце уже начало клониться к горизонту, когда они вошли на самую высокую часть Лизовеса. Руфь не удержалась от восклицания при виде чудной картины, представившейся ее глазам: заходящее солнце обливало всю окрестность нежным светом, а все еще темный ближний лес на фоне золотого тумана и дымки заката отливал почти металлическим блеском. Весь луг кругом простирался не более чем на три четверти мили, однако же молодые люди ухитрились идти через него целый час. Когда Руфь повернулась к мистеру Беллингаму, чтобы поблагодарить за такую чудесную прогулку, его пылающий взгляд и раскрасневшееся лицо привели ее в смущение. Едва простившись с ним, Руфь торопливо вбежала в комнату с бьющимся от счастья сердцем.
«Как странно, — думала она, — почему мне все кажется, что эта милая вечерняя прогулка… не то чтобы неприлична, в ней ничего не было дурного, но словно бы не совсем правильный поступок? Отчего бы это? Я не обманывала миссис Мейсон, время было свободное. Конечно, другое дело, если бы я ушла в рабочий день, но по воскресеньям я могу ходить куда хочу. Притом же я была сегодня в церкви, и значит, чувство вины происходит не оттого, что я не исполнила свой долг. Хотелось бы мне знать, чувствовала ли бы я то же самое после прогулки с Дженни? Вероятно, во мне самой есть что-то дурное, если я, не сделав ничего плохого, чувствую себя виновной. Между тем мне хотелось бы поблагодарить Бога за радость, которую я получила от этой весенней прогулки, а мама всегда говорила, что такие желания приходят только после невинных и угодных Господу удовольствий».
Руфь не сознавала, что всю прелесть этой прогулке придавало присутствие мистера Беллингама. Одно воскресенье сменялось другим, прогулки повторялись. Теперь сознание могло бы уже пробудиться, но у Руфи не было ни времени, ни охоты разбираться в своих чувствах.
— Рассказывайте мне всё, Руфь, как если бы вы беседовали с братом. Позвольте мне помочь вам, насколько я в силах, — сказал однажды вечером мистер Беллингам.
Он никак не мог взять в толк, каким образом столь малозначительная особа, как портниха Мейсон, сумела внушить такой страх Руфи и теперь пользуется такой неограниченной властью над ней. Мистер Беллингам воспылал негодованием, когда Руфь, желая удивить его могуществом миссис Мейсон, рассказала ему о том, как хозяйка выражает неудовольствие своим работницам, и объявил, что его мать не будет больше заказывать платья у такого чудовища, похожего на известную убийцу миссис Браунригг, и даже попросит своих знакомых не давать ей заказов. Руфь не на шутку встревожилась и начала с таким жаром защищать миссис Мейсон, как будто угрозы молодого человека могли быть в самом деле приведены в исполнение.