— Я ведь действительно провинилась, сэр, пожалуйста, не сердитесь. Она бывает очень добра, но мы сами выводим ее из терпения. Мне часто приходится распарывать свое шитье, а вы знаете, как от этого портится материя, особенно шелковая, а потом миссис Мейсон получает за нас выговоры. Ах, зачем же я вам все это рассказала! Пожалуйста, сэр, не говорите ничего вашей матери, потому что хозяйка очень дорожит заказами.
— Хорошо, на этот раз я не скажу, — ответил он, подумав, что, пожалуй, рассказывать матери о происходившем в доме миссис Мейсон не вполне удобно: она может решить, что он сам бывал в магазине и лично собирал там все эти сведения. — Но если я еще что-нибудь услышу в этом роде, то я за себя не отвечаю!
— Я постараюсь больше не говорить об этом, — прошептала Руфь.
— Нет, Руфь, вы не должны ничего скрывать от меня. Разве вы забыли свое обещание считать меня братом? Поверьте, во всем, что вас близко касается, я принимаю самое живое участие. Как ясно я представляю себе тот хорошенький домик в Милхэме, о котором вы мне рассказывали в прошлое воскресенье. Даже мастерская миссис Мейсон так и рисуется перед моими глазами. Это, конечно, доказывает или силу моего воображения, или живость ваших описаний.
Руфь улыбнулась:
— В самом деле, сэр? Но ведь наша мастерская так мало походит на все, что вы привыкли видеть. Я думаю, вы часто проезжали мимо Милхэма, когда отправлялись в Лоуфорд.
— Так вы думаете, что я видел Милхэм-Грэндж? Это слева от дороги, не правда ли?
— Да, сэр, сразу за мостом. Как только поднимешься на гору, где растут тенистые вязы, тут сразу и будет наш чудный старый Грэндж. Никогда мне больше не увидеть его!
— Никогда? Вздор! Отчего же никогда, Руфь? Ведь это не далее шести миль отсюда. Вы можете побывать там в любой день. Это всего час езды.
— Да, вероятно, когда состарюсь. Я, наверное, неточно выразилась. Просто я так долго там не была и уже почти и не надеюсь снова увидеть его когда-либо.
— Но, Руфь… если хотите, мы отправимся туда в ближайшее воскресенье.
Она взглянула на него с какой-то тихой светлой радостью и сказала:
— Как? Вы думаете, что я успею сходить туда после службы и возвратиться домой к приезду миссис Мейсон? Как бы я хотела хоть взглянуть на него, зайти в дом хоть на минутку! Ах, сэр, если бы я могла еще раз увидеть комнату моей матери!
Он обдумывал, как лучше устроить для нее это удовольствие, не упустив из виду собственное. Если они отправятся в одной из его карет, то пропадет вся прелесть прогулки. К тому же это может привлечь внимание слуг.
— Хороший ли вы ходок, Руфь? Способны ли вы пройти шесть миль? Если мы выйдем в два часа, то дойдем туда, не торопясь, к четырем или, скажем, к половине пятого. Пробудем там часа два, вы мне покажете ваши любимые места, а потом потихоньку возвратимся домой. Итак, решено!
— Но вы уверены, сэр, что в этом не будет ничего дурного? Для меня эта прогулка обещает так много удовольствия, что я даже боюсь, нет ли в ней чего худого.
— Отчего это, маленькая трусиха? Что вы находите в этом дурного?
— Самое главное — если мы отправимся в два часа, я пропущу церковь, — отвечала серьезно Руфь.
— Если вы пропустите один раз службу, то большой беды не будет. Притом вы же сходите с утра к обедне?
— Я думаю, миссис Мейсон нашла бы, что это неприлично, и не пустила бы меня.
— Конечно не пустила бы. Но вы, Руфь, не должны позволять, чтобы миссис Мейсон помыкала вами согласно своим понятиям о хорошем и дурном. Она, вероятно, находит весьма хорошим мучить эту бедняжку Палмер, о которой вы мне рассказывали. Ведь сами вы не думаете, что это дурно? И ни один человек с сердцем так не подумает. Так не обращайте внимания ни на чьи толки, будьте сами себе судьей. Удовольствие это вполне невинно, и в нем нет никакого эгоизма, потому что я принимаю в нем такое же участие, как и вы. Если вам приятно будет увидеть места своего детства, то, поверьте, это будет приятно и мне. Я полюблю их так же, как вы их любите.
Мистер Беллингам говорил вполголоса, очень убедительным тоном. Руфь склонила голову, щеки ее пылали от чрезмерного удовольствия. Она не сумела возразить ничего такого, что возобновило бы ее сомнения, и, таким образом, прогулка была решена.
Какой же счастливой чувствовала себя Руфь всю неделю, думая о ней! Руфь была еще слишком юна, когда умерла ее мать, и потому в родительском доме она ни от кого не слышала ни советов, ни предостережений относительно разнообразных соблазнов. Есть же на свете мудрые родители, которые с ранних лет говорят своим детям о том, что нельзя выразить словами, — о том Духе, который не имеет определенной формы, но присутствие которого люди чувствуют прежде, чем оказываются способны понять Его существование. Руфь была еще совершенно невинна и чиста, как ангел. Она слышала, что люди влюбляются, но не знала, в чем выражается это чувство, и даже никогда об этом не думала. Она испытала так много горя, что могла думать только о своих обязанностях в настоящем и о своем прошлом счастье. Но ранняя смерть матери и болезненное состояние полуживого отца после потери жены сделали ее слишком чуткой и восприимчивой к участию, которое она встретила сперва у Дженни, а теперь со стороны мистера Беллингама. Увидеть снова родной дом, отправиться туда вместе с ним, показывать ему — чтобы он не заскучал — места, где она провела свое детство, с каждым из которых связана какая-нибудь история, вспоминать о том, что никогда больше не возвратится! Никакая тень не омрачала в эту неделю ее счастья, оно было слишком светло, чтобы говорить о нем посторонним равнодушным слушателям!
Настало воскресенье, столь прекрасное, будто в мире не было ни горя, ни смерти, ни преступлений. Накануне шел дождь, он освежил землю и сделал ее такой же нарядной, как простиравшийся над ней свод голубого неба. Руфи казалось, что все вокруг похоже на ее мечту, и она опасалась, что вот-вот небо покроется тучами. Однако ни одно облачко не помрачило блеск солнца, и в два часа Руфь была в Лизовесе. Сердце ее билось от радости, ей хотелось остановить часы, которые так быстро шли после обеда.
Руфь и мистер Беллингам шли по душистым полям медленно, шаг за шагом, как будто могли этим растянуть время, остановить огненную колесницу, которая стремительно неслась к закату счастливого дня. Был уже шестой час, когда они приблизились к большому мельничному колесу. Оно отдыхало от недельной работы, стоя неподвижно в тени, все еще не просохшее со вчерашнего дня. Путники взошли на холмик, вокруг которого росли вязы, чьи своды образовывали целые арки, но тень их лежала в стороне. Тут Руфь остановила мистера Беллингама легким пожатием руки и посмотрела ему прямо в лицо, желая увидеть, какое впечатление производит на него Милхэм-Грэндж, показавшийся им в вечерней тени. Дом весь состоял из пристроек: каждый из сменявшихся владельцев считал своим долгом прибавить к дому какое-нибудь помещение, так что он превратился наконец в неправильное живописное нагромождение светлых и темных пятен. Все вместе эти пятна вполне олицетворяли собой идею «дома». Угловатости и выступы скрадывались под зеленью плюща и степных роз. Ферма не была еще никем снята в аренду, и на ней жили пока двое стариков, муж и жена. Они занимали только задние комнаты и не пользовались главным входом. Поэтому птицы освоили фасад и спокойно сидели на подоконниках, на крыльце и на старой каменной цистерне, в которую стекала вода с крыши.