— Допускаю, что ты действительно немного знаком с этим твоим механиком из кремлевского гаража. И даже флиртовал с его женой...
— Брось, — поморщился Кондаков.
— Но меня это не интересует. Я знаю одно: к машине Сталина нас все равно не подпустят. За всеми этими механиками и автослесарями следят так, что нас с тобой возьмут сразу же, как только ты попросишь у кого-либо из них закурить.
— Чепуха, есть один ход-подход. Рискнем. Только бы «явочник» не сдал. Только бы он...
— Даже если мы выполним это задание, то нужно еще вернуться в рейх. А линия фронта уже вона где. И самолет нам сюда не подадут. К тому же, вернувшись, погуляем недолго, опять сюда забросят. Мы им там не нужны. А как только Германия запросит мира или вообще капитулирует, нас попросту сдадут энкавэдэ на растерзание.
— Ожидаешь, что буду спорить, доказывать? Говорить о присяге, долге перед рейхом? Ты не финти, капитан. Ты со мной по-русски говори. Сдаваться? Так и гутарь: сдаваться, и ворон тебя не клюй.
— Можно было бы и сдаться. Тогда у нас тоже появился бы шанс. Все же мы, считай, спасли вождя от гибели.
— Но вначале продались фашистам. Служили у них. Дали согласие совершить покушение, — Кондаков остановился в проеме двери, словно пытался загородить дорогу Меринову, препятствовать его бегству. — Но когда поняли, что выполнить задание не по зубам и что скоро нас обложат, как волков, побежали сдаваться. Вот и весь твой шанс, ворон тебя не клюй.
— Ты, майор, ожидаешь, что буду спорить? — саркастически рассмеялся Меринов, повторяя те же слова, которыми только что пытался охладить его сам Кондаков. — Что стану доказывать, говорить о присяге рейху?
— Тогда какого ж ты хрена? — вспылил Кондаков. — Провоцируешь, скотина?!
— Ничему тебя в Германии не научили, майор. Никакой интеллигентности в тебе. Никакого офицерского лоску. А заметил, как там, у них, ведут себя офицеры? Если уж офицер — то видно, что это офицер.
— Слушай ты, зэк-ворюга! — ударился в еще большую ярость Кондаков. — Ты на себя, на свою суконно-лагерную рожу глянь... — Он хотел добавить еще что-то, но, встретившись со взглядом Меринова, усилием воли сдержался. — Впрочем, что это мы? — примирительно пробормотал майор, выходя из землянки. — Давай прекратим этот разговор. Нам еще вместе дело делать...
— А ты и не обидел меня, — похлопал по плечу Меринов, протискиваясь мимо него в дверь. — Я годами приучивал себя не вскипать, не обижаться и не таить зла.
Диверсанты оставили землянку и, соблюдая все меры предосторожности, вновь обошли возвышенность, осмотрели окрестные холмы. Они решили выступать под вечер, чтобы к утру добраться до шоссе и сесть на первую попавшуюся попутку. Всего в семи километрах была железнодорожная станция. Но они знали, что ничто так не контролируется, как станции, и решили не рисковать. Вдруг об их высадке уже знают.
— Если честно, я ожидал, что рано или поздно ты заговоришь об этом, — сказал Кондаков. — Что у тебя появится мысль явиться с повинной.
— У тебя ее не появлялось, свадебный майор?
Они вновь схлестнулись взглядами, и вновь Кондаков отступил:
— Ладно, я тебе не Бог и не гестапо. Но чтобы больше я этого не слышал. На такой риск нужно идти, будучи уверенными друг в друге. Или сразу же разбежаться.
Меринов ухмыльнулся своей особой блатной ухмылкой, которая всегда коробила Кондакова. Но ничего не ответил.
Они знали, что раз стоит землянка, значит, где-то рядом должен быть ручей или родничок. И нашли его на соседнем холме, под корнями старого дуба — совсем миниатюрный, словно маленькая лужица. Но эта лужица давала исток такому же хиленькому ручейку, незаметно пробивавшемуся по склону и здесь же, в балке, уходившему под землю. Вода в нем оказалась на удивление холодной и солоновато-терпкой.
— Минералка какая-то, что ли? — проворчал Меринов, отплевываясь. — Но жрать можно. Особенно если хворь какая в нутре завелась. Вдруг излечит.
— Значит, сдаваться ты не хочешь. — Не вкус воды волновал сейчас Кондакова. Привкус предательства. — Тогда что же? Ехать в действующую армию, по этим документам вклиниваться в какой-либо полк и топать на Берлин? Рассчитывая, что потом вернемся на гражданку уже с настоящими, фронтовыми?
— Не пройдем мы в действующей. Слишком большие чины. — Меринов вновь испил минералки, но в этот раз она показалась ему куда вкуснее. Как и майору. Они сидели по разные стороны родника, решив, что нужно дать шинелям проветриться, чтобы не чувствовалось запаха дыма. Как-никак шинели были новенькими. И возвращались они пусть из далекого, зауральского, но все же — госпиталя.
— Смершевцы с первого дня расколят так, что труха из нас посыпется.
— Тогда остается один выход — обосновываться в этой землянке?
— Жаль только, что дело к зиме идет, — облегченно вздохнул Меринов, обрадовавшись, что наконец-то майор пришел к тому единственно мудрому решению, к которому лично он пришел еще вчера вечером, как только они наткнулись на это лесное пристанище. — Если верить карте, в шести километрах отсюда — станция, в пяти — село, в четырех — небольшой хуторок.
— А ты поверь ей.
— Фронт мы с тобой, майор, прошли, в плену выжили. Как выживать в лесах и болотах, убивать и защищаться, нас тоже обучили дай бог каждому. Я ведь когда воровской малиной увлекся, сотой доли того не знал и не умел, что умею сейчас. Ты — тем более. Другое дело, что по школьным наукам ты грамотнее меня.
— Но ведь мы же говорим сейчас не о школьных отметках.
— Верно... Мы говорим о том, что мы с тобой — здоровые, обученные, хорошо обмундированные и не менее хорошо обстрелянные мужики. У нас есть деньги и оружие. Даже мины у нас есть — что тоже может пригодиться. И явочная квартира... По крайней мере до тех пор, пока мы глаза германцам мылить будем да подыскивать тайные явки у местных вдовушек. Так какого черта совать голову в петлю? Немец ведь все равно обречен. Не согласен, лагерь-майор?
— Мы все обречены, — уклончиво поддержал его Кондаков. — Что дальше?
— А дальше — жизнь. Зиму перекантуемся. К весне переберемся ближе к югу. Войну переждем, а там посмотрим; то ли здесь с надежной ксивой осядем, приживемся, то ли за кордон махнем. Как его переходить — нас учили. Все же против большевиков сражались — с такой строкой в биографии нас должны там за своих принять. Чего молчишь, лагерь-майор?
Ход рассуждений капитана был ясен Кондакову еще до того, как тот заговорил, как изложил свой план. Однако «лагерь-майор» умышленно не раскрывал этого, желая услышать от всегда такого молчаливого, скрытного Меринова все, что тот вбил себе в башку.
— Какого ответа ждешь от меня, капитан?
— Хочу знать: принимаешь мой план?
Кондаков поднялся и посмотрел на Меринова сверху вниз. Тот продолжал сидеть, однако майор заметил, что рука капитана легла на расстегнутую кобуру.