В тот памятный день Толстой появился на «Неве» не с одной, а двумя бутылками португальского. Почтительно осклабившись, протянул их сидящему на свернутом корабельном канате Гедеону, пощипывавшему окладистую, не по фигуре, бороду и наблюдавшему за обнаженными туземками, что кружили на пирогах вокруг стоявшего на якоре шлюпа.
— Бесовские отродия… Срамота… Геенна огненная поглотит вас! Господь уже поднял свою карающую десницу… — бормотал иеромонах, не отводя в то же время блестевших, как от вина, глазок от туземок. Зрелище было такое, что Гедеон не заметил подошедшего графа.
— Примите скромный дар, отец Гедеон…
— А, это ты, сын мой. Да благословит Господь щедрость твою… — Иеромонах тут же, не обращая внимания на нижних чинов, приложился бутылке.
На сей раз Гедеон превзошел себя. То ли жаркий тропический полдень, то ли вид сластолюбивых смуглянок сделали свое дело: иеромонах не выпустил бутылку, пока на дне ее не осталось ни капли. Тут силы покинули святого отца, и он свалился бы на палубу, не поддержи его Толстой. С заботой кормилицы, принимающей на руки младенца, Федор Иванович уложил батюшку рядом с канатной бухтой.
Растопив на камбузе в железной миске заранее припасенный сургуч, граф вернулся к мирно спящему иеромонаху и, притиснув его бороду к корабельной палубе фамильной печаткой, стал ждать пробуждения.
Ждать пришлось не более четверти часа. Разбудил священника корабельный пес. Обнюхав спящего, он лизнул иеромонаха в нос, чем вызвал улыбки у собравшихся вокруг матросов.
Иеромонах приоткрыл щелки глаз и попытался встать на четвереньки. Не тут-то было! Борода, залитая сургучом, крепко держала его голову у палубы. Хохот вокруг раздался еще пуще.
— Граф, сын мой, — от испуга наполовину протрезвев, обратился Гедеон к присевшему на корточки и глядевшему с деланным участием Толстому. — Что сие значит? — Он скосил глаза на сургуч.
— Казенная печать, батюшка… Не велено ломать!
— Христос Создатель, Матушка Пресвятая Богородица, — ошалев от страха, возопил Гедеон. — Неужто и пребывать мне так до скончания века?..
— Выход есть, — наклонясь к самому уху иеромонаха, прошептал граф и сунул под нос Гедеону портняжьи ножницы.
— Господи, спаси и помилуй, срамота-то какая… — Гедеон закатил глаза и забился, как юродивый на паперти.
— Ну так что, святой отец? — голосом искусителя напомнил о себе граф.
Иеромонах только безнадежно закрыл глаза в знак согласия.
Щелк! — и окладистая борода Гедеона превратилась в куцый обрубок. Оставив большую часть былой гордости припечатанной к палубе, закрыв лицо рясой, Гедеон, под ухмылки нижних чинов, убежал в свою каюту. Вскоре же, однако, нажаловался на графа капитан-лейтенанту Лисянскому.
…Вспомнив гримасы иеромонаха и торчащую, как ведьмино помело, бороду Гедеона, Толстой расхохотался и тут же умолк, повинуясь быстрой смене настроений, присущей людям, рожденным в начале февраля. То, что было потом, действительно смеха не вызывало. Лисянский не только сам строго выговорил поручику за учиненное на его корабле, но и подробным рапортом доложил обо всем старшему морскому начальнику — Крузенштерну и главе посольской миссии Резанову.
Последний мягко пожурил Федора Ивановича за шалость, да и только. Светские манеры, усвоенные камергером двора его императорского величества еще в эпоху Екатерины Великой, не позволяли проявлять излишнюю суровость. Граф — просто юнец, не знающий, куда девать энергию молодости. Стоит ли поднимать скандал из-за пусть безобразной, но все же мальчишеской выходки?..
Крузенштерн, однако, думал иначе. Он прямо заявил в кают-компании, что Толстому не место на корабле и что он, капитан «Надежды», настаивает, чтобы здесь же, на Маркизских островах, сей возмутитель спокойствия был высажен на дикий берег, всем прочим в назидание.
Господам офицерам и кавалерам посольской миссии стоило труда переубедить упрямого капитан-лейтенанта. Тот наконец уступил, оговорившись, что впредь никаких проказ Толстого, невзирая на заступничество Резанова и связи графа в столице, не потерпит.
Впрочем, терпеть Крузенштерну и впрямь пришлось не долго. Граф, которому передали слова капитана, вдруг взбеленился так, словно это не он, а Крузенштерн совершил неблаговидный поступок.
— Я этого так не оставлю! Чтобы всякая эстляндская шельма учила меня, русского дворянина.
…Способ мщения найден был без особого труда. После посещения одного из островов на корабле оказалась большая обезьяна. Граф ее подкармливал и играл с нею. Чичо, так на италийский манер окрестил свою питомицу Толстой, привязалась к нему и любила повторять то, что делал граф.
Памятуя об этой способности умного животного, Федор Иванович притащил обезьяну в свою каюту, достал несколько листов бумаги, опрокинул на них чернильницу, а затем на глазах Чичо разорвал их, подбрасывая обрывки над головой. Обезьяна, внимательно следившая за Толстым, проделала то же самое.
Пользуясь отсутствием Крузенштерна, граф провел Чичо в капитанскую каюту и запер ее там.
Что было потом — уже известно. Бедная Чичо нашла последний приют в океанских глубинах, а поручик оказался под арестом…
Сколько продлится его заточение? Когда прекратится пытка скукой?..
Граф изловил жирного прусака, привязал один конец нитки к его задней лапке, другой намотал на свой мизинец с холеным, как у масона, ногтем, затем отпустил таракана на стол. Стал наблюдать, как он резво побежал к краю, надеясь скрыться от опасности. Вот он, заветный край! Ан нет — нить вернула насекомое на исходную позицию. Таракан недоуменно пошевелил усами и побежал снова. И опять нить вернула его к Толстому. Граф еще несколько раз заставил пленника повторить этот маневр, потом развязал нитку и поднес насекомое к щели под дверью: «Беги, рыжий! Ты хоть и немецких кровей, да я не какой-нибудь «штерн» — воли ни у кого не отниму!»
Убедившись, что прусак покинул каюту, Толстой глянул на себя в зеркало и, как еще недавно делала это Чичо, скорчил рожу:
— Helas, мой милый граф, вас освободить некому… Разве что господин Резанов заступиться рискнет, но блазнится мне, их превосходительство сами у нашего капитана нынче под замком пребывать изволят… Сик транзит глория мунди, как говорят латиняне, — так проходит мирская слава.
3
Рассуждая о Резанове, поручик Толстой и представить себе не мог, как он недалек от истины.
…С самого памятного дня 7 августа 1803 года, когда на «Надежде» и «Неве» подняли якоря, с выстрелом из пушек отдали марсели и при зюйд-тень-осте вступили под паруса, покидая Кронштадтский рейд, отношения у капитан-лейтенанта Ивана Федоровича Крузенштерна и Николая Петровича Резанова, мягко говоря, не сложились.
Сейчас, после стычки в кают-кампании, запершись в каюте, Резанов искал ответ, в чем причина неприязни к нему командира «Надежды», в последнее время все более похожей на ненависть…