Памятуя о том, что лучший способ победить слабость — это действовать, капитан-лейтенант велел спустить ялик и отправился на «Неву», к своему старому приятелю и однокашнику по Морскому корпусу Юрию Федоровичу Лисянскому.
О чем говорили, запершись в каюте, два капитана, остается тайной. Но уже спустя пару часов Крузенштерн вернулся на свой шлюп успокоенным и, выслушав рапорт вахтенного офицера, прямо направился к каюте графа Толстого. Приказав караульному никого в каюту не впускать, Иван Федорович отомкнул замок и вошел в обитель графа с чувством дрессировщика, переступающего порог клетки с тигром.
5
— Отставим сантименты, граф. Поговорим, как офицер с офицером, — Крузенштерн оторвал от переборки пришпиленный обломком шпаги лист с карикатурой, повертел его в руках и отбросил.
Толстой, закинув ногу на ногу, лежал на кровати, точно не заметив капитана.
— Я имею все права как начальник экспедиции и командир корабля, — делая ударение на словах «начальник» и «командир», продолжал Иван Федорович, — поступить с вами, как сочту нужным. Ваши интриги и выходки провоцируют на корабле неповиновение власти, что и дает мне основание обращаться с вами, как с человеком, преступившим не токмо правила нравственности, но и законы империи. Учитывая ваш чин и титул, я обязан был бы взять вас под стражу и доставить в ближайший российский порт для передачи тамошним властям. Однако острота ситуации дает мне полномочия поступить с вами иначе: просто высадить на ближайшем океанском острове, и тогда участь Камбре покажется вам более завидной…
Граф презрительно поджал губы. О злоключениях бедного француза он знал хорошо. Татуированный с ног до головы, как дикарь, Жозеф Камбре стал пассажиром «Надежды» у острова Нукагива. Много лет назад этот уроженец Бордо попал в плен к островитянам и, вынужденный жить в первобытных условиях, почти забыл уроки цивилизации и родной язык. В одной набедренной повязке он приплыл на русский корабль, чтобы обменять местные раковины на железный нож. С трудом подбирая французские слова, одичавший европеец стал торговаться с офицерами. Внезапно поднявшийся ветер принудил шлюп быстро сняться с якоря и выйти в открытое море, а великое множество акул — ракенов, сновавших возле корабля, не позволило бывшему Жозефу вернуться на Нукагиву вплавь, сделав его невольным спутником россиян.
«Человек без родины, — так окрестил про себя Камбре Толстой. — Так вот какую судьбу пророчит мне господин Крузенштерн…»
— Не поймите меня превратно, граф, — вернул Толстого к реальности голос капитан-лейтенанта, — но в случае вашего неповиновения я могу вдруг забыть о вашей родословной и поступить с вами, как с обычным бунтовщиком… Впрочем… — Иван Федорович остановился и, заметив, что граф напрягся, как хищник перед прыжком, продолжал иным тоном: — Поверьте, ваше сиятельство, на вас лично я зла не держу… Скажу больше, мне импонирует ваша смелость и вызывает восхищение изобретательность. В пределах допустимого, конечно…
Говоря это, Крузенштерн был абсолютно искренен. Толстой, если отбросить происшествие с обезьяной, не был капитану так уж неприятен. Бездельник, игрок и пьяница, натура во многом противоположная Ивану Федоровичу, граф, по меткому замечанию натуралиста Лангсдорфа, в экспедиционном блюде был той острой приправой, которая одна и придает настоящий вкус пресному кушанью. Своими выдумками и розыгрышами Толстой скрашивал монотонные будни путешествия и вносил в атмосферу кают-компании что-то от петербургских салонов, цыганского табора и английского клуба одновременно.
Конечно, проку от этого дуэлянта и гуляки Крузенштерн не видел, но ведь и особого вреда поручик не принес. Так, склоки, проказы да картежная игра… И, что самое важное, невзирая на великосветское происхождение и независимый нрав, граф никогда не оспаривал главенства капитан-лейтенанта на корабле и, кажется, не придавал особого значения развернувшейся борьбе за первенство в экспедиции между Резановым и Крузенштерном. Хотя Резанов и являлся прямым начальником поручика, числящегося в посольской миссии кавалером, и был одним из главных заступников Толстого после его проделок, граф не числил себя в ряду сторонников камергера. И пусть он не был пока и на стороне капитана, но Иван Федорович чувствовал в себе готовность простить Толстому все его шалости. Простить, само собой разумеется, на определенных условиях.
Дело в том, что, благодаря все тем же проказам, независимости и веселому нраву, граф пользовался у нижних чинов популярностью, какая ни суровому Крузенштерну, ни его вышколенным лейтенантам и мичманам даже не снилась. Матросы буквально в рот глядели неутомимому на выдумки и рассказы, простому в обращении «их сиятельству». Когда капитан-лейтенант задумал наконец осуществить полное отречение Резанова от власти, иметь на своей стороне такого авторитетного у команды человека — важный залог успеха. Только вот как заполучить неукротимого поручика в число своих поборников? Крузенштерн уже имел возможность убедиться, что угрозы тут не помогут. Разве испугаешь человека, который, по рассказам очевидцев, на дуэли под дулом пистолета, не моргнув глазом, ел из картуза черешню и сплевывал в траву косточки… С такими людьми следует договариваться по-доброму. Иван Федорович успел заметить, как что-то дрогнуло в лице Толстого, когда тон разговора стал мягче.
— Я готов принести извинения, граф, что так погорячился с вашей обезьяной. Но посудите сами: как бы вы поступили на моем месте, обнаружив испорченный напрочь судовой журнал и погром в своей каюте?
Толстой приподнялся на кровати и свесил ноги. В черных блестящих глазах промелькнуло удивление.
— Я также забуду случай с отцом Гедеоном и рапорту капитан-лейтенанта Лисянского по сему поводу хода не дам… И более того, весь остаток пути вы, поручик, будете находиться под моим личным покровительством и по прибытии в Отечество наше получите самые лестные характеристики…
— Продолжайте, я весь внимание… — И, хотя голос графа звучал, как всегда, иронично, почудилось Ивану Федоровичу в нем нечто похожее на интерес.
Крузенштерн выдержал паузу подольше первой и произнес негромко, но веско:
— Завтра на шканцах, что бы там ни происходило, поверьте, граф, в ваших интересах воздержаться от слов и поступков, идущих наперекор моей воле… Вам это понятно?
— Вполне, но…
— Что вас тревожит, граф?
— Ежели происходящее не окажется противным моему долгу…
— Оставьте, поручик… К чему этот высокий штиль? Мы же одни… Вы не хуже меня понимаете, что у вас сейчас лишь один долг — перед вашей блистательной будущностью… И забота об этой будущности должна подсказать, что у вас только один выход — вернуться в Россию не арестантом, а героем-путешественником.
— И все же, надеюсь, господин капитан, происходящее завтра не будет угрожать ничьей жизни?
— Не манерничайте, граф. Ничья жизнь подвергаться опасности не будет, если, конечно, вы примете мои условия…
— И это все, что мне дано знать сегодня?
— Все.
— И, конечно, времени на раздумья у меня нет?