«К Лисянскому, искать поддержки», — невесело подумал Резанов. Видя испуганные лица членов посольской миссии, сказал негромким, уверенным тоном:
— Не будем падать духом, господа… Правда и закон на нашей стороне. Сила, к сожалению, у капитана. Прошу вас разойтись по своим каютам и быть готовыми ко всему…
Откланявшись, Резанов отправился к себе, по пути отметив, что у двери каюты графа Толстого стоит вооруженный матрос: «Капитан слов на ветер не бросает!»
Заперев за собой дверь каюты, вдруг показавшейся ему похожей на карцер, камергер опустился на край узкой кровати и поймал себя на мысли, что до следующего утра может не дожить.
4
Невыносимо тяжко на Руси инородцу! Будь ты семи пядей во лбу, будь патриотом России, во сто крат большим, чем любой кичащийся своей родословной великорос! Служи Отечеству честно, отдай всю жизнь за него без остатка, посвяти родине лучшие помыслы свои — все одно: найдется среди современников, тем паче потомков, тот, кто упрекнет тебя происхождением и усмотрит корысть каждого из твоих благих деяний…
А была ли корысть у него, Крузенштерна?
Сын мелкопоместного дворянина из местечка Хагуди в Эстляндии, он еще мальчишкой вступил на стезю служения России, а в восемнадцать лет, досрочно выпущенный из Морского кадетского корпуса, принял за нее свой первый бой и отличился в нем. И куда бы ни кидала потом Крузенштерна служивая судьба: волонтером ли королевского флота Великобритании, старшим ли помощником капитана корабля, бороздившего просторы трех великих океанов, или просителем, наскучившим всему миру секретарей и писцов в морском министерстве, где, уже капитан-лейтенантом, ратовал Иван Федорович за направление российских военных судов вокруг света, не одна ревность к славе, но и стремление к пользе Отечества двигали его поступками. Конечно, наедине с самим собой отдавал себе отчет Иван Федорович в некой двойственности своих устремлений. Да и как иначе? Служба льстила его самолюбию. Все свои страсти и человеческие чувства подчинил он ей. Воинский чин — это вымышленное достоинство и комедия для массы посредственностей, еще с малолетства зачисляемых офицерами в столичные гвардейские полки, — для Крузенштерна, лишенного связей, богатства и протекции, таковым не являлся. В службе флотской, чинах и орденах, дорогою ценой доставшихся ему, видел Иван Федорович векселя на общественное уважение и ступени для реализации своих амбиций. Вместе с тем, повинуясь понятию «point d’honneur» и густо замешанному на прибалтийских корнях педантизму, служил Крузенштерн России верно и строго, не щадя себя, не требуя наград. Вот почему не подарком судьбы, а тем, чего он достоин, что заслужил своим рачением и преданностью, стало для Ивана Федоровича назначение командиром шлюпа «Надежда» и старшим морским начальником в первом кругосветном вояже россиян. Вот оттого и почувствовал себя капитан-лейтенант обманутым, когда огласил ему министр коммерции граф Румянцев императорский указ о подчинении экспедиции выскочке Резанову. Иван Федорович не рискнул тогда перечить монаршей воле. Про себя же решил: выйдем в море, там посмотрим — кто над кем наибольший…
Море — стихия Крузенштерна. Сухопутный Резанов там — «зероу», ноль, как говорят англичане. В свою бытность в королевском флоте Иван Федорович не единожды был свидетелем тому, как сникали при приближении первого же шторма чванливые британские лорды, как мигом пропадала спесь у куда более знатных сановников, чем этот новоиспеченный камергер. Опыт подсказывал Крузенштерну: в родной стихии полновластным хозяином положения является капитан, над которым, кроме Провидения, никого нет. Это одно и утешило ущемленное самолюбие Ивана Федоровича. Утешило, но не смыло с души обиду.
«Крепко ошибается тот, кто усматривает должность мою токмо в том, чтобы за парусами смотреть», — распаляя себя, повторял капитан-лейтенант. Однако и смотреть за парусами с первого дня плавания приходилось Ивану Федоровичу, как говорится, в оба глаза.
Спустя месяц после выхода в море, в проливе Скагеррак «Надежда» и «Нева» попали в сильный шторм. Благодаря искусству капитанов корабли, хотя и разлучась с друг другом более чем на сутки, вышли из столкновения со стихией благополучно. Еще больше досталось шлюпам в Южном полушарии. После сильнейшего шторма у мыса Горн на «Надежде» обнаружилась течь, нуждались в ремонте мачты и такелаж на обоих шлюпах, да и команды кораблей были измотаны многодневной борьбой с океаном. Даже бывалый Крузенштерн почувствовал усталость. Он распорядился увеличить время для отдыха матросам, улучшить их питание. Но забота капитана о команде никак не распространилась на его отношение к камергеру. Напротив, раздражение на пребывающего в праздности Резанова подошло у Крузенштерна к крайней точке. Иван Федорович уже не мог, да и не хотел сдерживать себя. Его не останавливали ни болезненная бледность посланника, ни его предупредительность, за которой мнились Крузенштерну вельможная издевка и неискренность.
Одного слова, сказанного невпопад кем-то из окружения камергера, одного намека на какую бы то ни было подчиненность экспедиции не Крузенштерну, а Резанову было достаточно Ивану Федоровичу для того, чтобы устроить последнему настоящую обструкцию, и только выдержка камергера одна оставалась препятствием тому, что ссоры, устраиваемые капитан-лейтенантом, не завершались рукоприкладством. Иван Федорович, в минуты просветления понимавший, что идет против закона и совести, уже не мог свернуть в сторону. Воспаленный гневом разум капитана, задетое за живое самолюбие и долго скрываемое под видом ретивого служаки тщеславие в искаженном свете представляли Ивану Федоровичу любой поступок не только самого Резанова, но и всех членов его посольской свиты. Так, неосторожное замечание академика и художника экспедиции Курляндцева, упрекнувшего Крузенштерна во встрече с английскими приватерами у острова Святой Екатерины, послужило поводом для того, чтобы сей увенчанный лаврами рисовальщик был, как простой матрос, оставлен на баке под палящим солнцем до тех пор, пока не потерял сознание.
Крузенштерн давно был знаком с капитанами двух кораблей, стоящих на якоре в португальском порту. Один из них — Шмит — когда-то служил с ним на королевском фрегате, другой — владелец шхуны «Юникорн» Барбер — был знаком капитан-лейтенанту по периоду плавания у берегов Северной Америки. Разузнав, что Шмит отправляется в Европу, намеревался Иван Федорович препроводить с ним свои письма в Адмиралтейство с отчетом о первой половине путешествия. Когда же стало известно, что за голову Шмита португальские власти назначили награду, Крузенштерн свои письма возвратил… Что же касается Курляндцева, так встречи и знакомства капитана «Надежды» — не его ума дело, пусть лучше своими картинками да живой натурой занимается!..
После наказания академик это наверняка усвоил. Тропическое солнце хорошо прочищает мозги! Ах, как хотелось бы капитану прочистить их самому посланнику! Однако поступить с Резановым так же, как с ученым живописцем, при всем желании капитан-лейтенант не решался — мешало ставшее второй натурой уважение к чинам. Равное генеральскому положение камергера и титул «его превосходительство» остужали гневный пыл Крузенштерна и даже вызывали у него сомнения: не стушуются ли в самый ответственный момент офицеры «Надежды» и «Невы», не встанет ли за государева сановника грудью нижний состав обоих шлюпов? Вот почему после сегодняшней ссоры с посланником, когда Иван Федорович вдруг осознал, что болезненный и мягкотелый с виду Резанов в том, что касается вопроса главенства над экспедицией, ни на йоту не уступит ему, решимость на какое-то время покинула Крузенштерна.