Павлу Ивановичу доподлинно известно, что компанейские вербовщики, говоря армейским языком, «рекрутируют» для компании и беглых крестьян, и кабацкую рвань, и даже каторжан с рваными ноздрями — кому-то надо осваивать дикие земли! Губернские чиновники по приказу Кошелева препятствий этому не чинили: пусть хоть так пользу Отечеству приносят… И ведь приносят же… И крепости строят, и обороняют их от туземных набегов, утверждая российское владычество…
Но Плотников — особый случай. Абросима представлял губернатору как своего надежного помощника и верного друга комиссионер Кирилл Тимофеевич Хлебников, перед коим чувствовал себя Павел Иванович обязанным за чудесное спасение своей супруги. И хотя Хлебников был человеком несословным, почитал его генерал не купцом токмо, но радетелем интересов империи, мужем взглядов государственных, достойным и честным.
Потому все в душе генерала возмутилось, когда выслушал он намек графа о причастности Хлебникова к сокрытию беглого крестьянина Толстых. Однако губернатор ничем не выдал своих чувств. Сухо простился с поручиком, пообещав рассмотреть его прошение и досконально разобраться во всем. Дождался, пока визитер покинет дом, и отослал дежурного гренадера с поручением найти и передать просьбу (именно просьбу, а не распоряжение) — явиться к нему комиссионеру Хлебникову.
Гренадер вернулся через полчаса и доложил, что Хлебникова ему отыскать не удалось — тот убыл с ревизией в одну из факторий компании, но обещался к вечеру воротиться. Хозяину избы, где квартирует комиссионер, оставлен наказ передать господину Хлебникову слова его превосходительства, и тот побожился сразу же направить своего постояльца к губернатору.
«Что ж, может, оно и к лучшему…» — решил про себя Кошелев, не единожды замечавший, что добрые дела наспех не делаются, скорые выводы хороши в бою, но не там, где речь идет о судьбе человека.
Дневные заботы закрутили губернатора, и на время он забыл о прошении Толстого. Успевший вместе с Резановым побывать и на пристани, где производились выгрузка и переноска листового железа, предназначенного для нужд поселенцев, с борта «Надежды» в береговые магазины, и на главной площади Петропавловска, где под руководством академика живописи Курляндцева, страдающего от мочекаменной болезни, но готового, по его словам, «ради высокого искусства не пощадить живота своего», велись работы по возведению пьедестала для будущего памятника мореплавателю Лаперузу, некогда пришвартовавшемуся здесь, генерал Кошелев не заметил, как наступил вечер.
Поужинав с посланником и Елизаветой Яковлевной, непривычно тихой и молчаливой, Павел Иванович прошел в свои апартаменты и, невзирая на теплый вечер, приказал слуге растопить камин — ныла нога, простреленная французской пулей на Чертовом мосту во время перехода через Альпы. Когда сухие дрова весело затрещали, генерал закрыл глаза, стараясь расслабиться.
Тепло стало разливаться по телу, притупляя боль, и тут дверь в кабинет отворилась.
— Разрешите, ваше превосходительство? — Склонив голову, чтобы не удариться о притолоку, через порог шагнул Кирилл Хлебников.
«Почему без доклада? Ах да, я же сам приказал впустить ко мне комиссионера немедля, как явится…»
— Проходите, Кирилла Тимофеевич, располагайтесь… — указал Кошелев на стул, стоящий напротив.
Кошелев впервые за годы их знакомства обратился к Хлебникову так запросто, словно подчеркивая особый, доверительный характер предстоящей беседы.
Кратко рассказав о визите графа Толстого, генерал умолк, ожидая от Хлебникова объяснений или опровержений сказанному. Кирилл во время речи губернатора ничем своего волнения не выдал.
— Так сие — истина? Приказчик Плотников — беглый крепостной? — не дождавшись, когда комиссионер заговорит, снова нарушил тишину генерал. — Извольте отвечать, Кирилла Тимофеевич…
— Не смею кривить душой перед вашим превосходительством… Сие — правда, — посмотрев в глаза губернатору, наконец вымолвил тот. — И все же, ваше превосходительство, прошу вас учесть, что…
И поначалу сбивчиво, потом вдохновляясь все боле и боле (откуда только красноречие взялось?), выложил Кирилл Кошелеву все как на духу. И то, почему Абросим Плотников от своих господ в бега подался, и то, как чудом уцелел он, один из всего русского заселения на Ситхе, и как был захвачен пиратами и доставлен на Камчатку, где среди разбойников Креста столкнулся с родным отцом, с коим ни разу доселе не встречался. И еще поведал комиссионер генералу, как не захотел Абросим остаться у разбойных людей, как спас жизнь ему, Хлебникову, когда переметнувшийся к Кресту приказчик Гузнищевский с ним поквитаться задумал. Спас, потеряв при этом своего так счастливо обретенного незадолго перед этим родителя…
— Плотников — человек преданный и надежный… Я в том на Святом писании поклясться могу. Я ему, как самому себе, верю… Да и делами своими добрыми он свой грех, ежели за ним каковой был, давно перед Богом и людьми замолил… Вы, позвольте заметить, и сами, ваше превосходительство, его знаете…
— Все так… — после долгой паузы произнес генерал, когда комиссионер закончил свой рассказ. — Только шила-то в мешке не утаишь… Беглый крепостной, он и на Камчатке — беглый… К тому же граф, думаю, одним визитом ко мне не успокоится, от своих прав не отступит. Закон на его стороне. И я, как наместник государевой власти в крае, обязан ему оказать в поимке беглого холопа всяческое содействие…
Тут Кошелев снова умолк. Хлебников тоже молчал, почувствовав в губернаторе внутреннее борение. Так оно и было.
Павел Иванович от природы не был жесток. В бою случалось ему действовать безжалостно, однако на то и — война. Оказавшись на чиновничьей стезе, Кошелев проявлял твердость, требовательность к подчиненным, но наказаниями не злоупотреблял. Дух отеческой заботы о тех, над кем властвуешь, свойственный большинству суворовских воспитанников, не выветрился в нем. Кошелев, например, давно считал крепостное ярмо пережитком прошлого. Не имевший больших имений и тысяч крепостных душ, он по получении отцовского наследства дал крестьянам в своей деревушке вольную. Потому и желание графа заковать Плотникова и предать суду воспринял без сочувствия. И хотя как блюститель имперских законов генерал понимал правомерность требований Толстого, поклонник Руссо в нем всей душой восставал против выдачи скандальному графу друга компанейского комиссионера.
В эти минуты борьбы служебного долга с человеческими чувствами внезапно вспомнилось давнее.
…Он, Кошелев, уже однажды оказывался перед подобным выбором. Во время подавления польского восстания суворовскими гренадерами стал Кошелев, в ту пору капитан, свидетелем, как раненый конфедерат вступился за русского солдата, избиваемого в лекарской палатке ротным командиром. Заступничество сие обернулось трагедией: офицер от полученного удара скончался, а молодого поляка взяли под арест, и не прояви тогда Павел Иванович честность, не поступи он по совести, приняв сторону бывшего врага, лишили бы пленного повстанца головы. Перед строгим полевым судом капитан Кошелев, к удивлению многих однополчан, раскрыл истинную картину происшедшего, смягчив тем самым строгость приговора. Смертную казнь польскому волонтеру, как бишь его — Евглевскому, заменили каторгой… Фамилия поляка оттого так памятна Павлу Ивановичу, что ему самому выступление на суде стоило неодобрения полкового офицерского собрания.