— О чем это вы, сударь? — в словах Елизаветы Яковлевны зазвенели стальные нотки.
Комиссионер снова умолк, точно набираясь смелости, чтобы продолжать.
— Говорите же, иначе я немедля покину вас! — Кошелевой уже не терпелось знать, что же известно Кириллу Хлебникову.
— Прошу еще раз простить мою дерзость, — наконец набрался тот духу, — я знаю все, Елизавета Яковлевна… Нет-нет, позвольте мне договорить, ради всего святого… Вы можете отказать мне в милости еще когда-нибудь лицезреть вас, но теперь я прошу вас выслушать меня так, если бы с вами говорил ваш брат или друг, для коего вы…
— Но позвольте, Кирилла Тимофеевич, я не понимаю, о чем вы… — Кошелева повернулась, словно собираясь уйти, но осталась, точно говоря: «Выкладывайте, сударь, все, что у вас за душой!»
Комиссионер почувствовал это немое приказание. Он произнес почти шепотом, но с такой внутренней силой, какой от уравновешенного Кирилла генеральша просто не ожидала:
— Ваше превосходительство, человек, коему вы хотите довериться, играет вами… Поверьте, он недостоин вас! Вам нельзя туда, — Хлебников указал рукой в темноту сада… — Я не могу сейчас вам объяснить всего, что я знаю о нем, но, христа ради, умоляю вас, остановитесь!
Кошелевой показалось: еще миг — и Хлебников разрыдается, как ребенок. Ей стало вдруг до боли жаль его, жаль того, что он не понимает ее высокого чувства к Толстому и не знает самого графа таким, каким ее сердце знало его. Лиза вдруг поняла, что не находит в себе сил даже рассердиться на дерзкие слова этого нетитулованного человека, однажды уже спасшего ей жизнь, а теперь, по-видимому, желающего спасти ее честь.
— Может быть, вы и правы, Кирилла Тимофеевич, — задумчиво произнесла генеральша. — Может быть, вы в самом деле правы, — дрогнувшим голосом повторила она. — Наверное, это мой ангел-хранитель послал вас сюда, чтобы предостеречь меня… Я верю вам и хочу, чтобы вы поверили мне… Я сама знаю, что буду сожалеть о содеянном, буду несчастна оттого, что не послушалась вас теперь, но… — и Елизавета Яковлевна словно нырнула в бездонный колодец, — но я буду стократ несчастней, если сейчас вернусь в дом!.. Благодарю вас за все, Кирилла Тимофеевич, но не удерживайте меня боле…
Хлебников стоял и смотрел вослед удаляющейся Елизавете Яковлевне, пока та не исчезла во мраке. И тогда Кириллу вдруг пригрезилось, что она превратилась в одну из звезд, сорвавшихся с августовского небосклона в бездну, и никто уже не в состоянии остановить этот полет…
Как бы это ни показалось странным, но точно такой же образ возник и у графа Федора Ивановича, к которому спустя несколько минут, ориентируясь по какому-то сердечному компасу, вышла супруга губернатора. Она без слов прильнула к плечу графа, а тому, обнявшему ее, приблазнилось, что звезда с неба, прорезав черноту ночи, упала ему прямо на ладонь…
К чести поручика Толстого, надо заметить, что, целуя нежные, податливые губы chere Lise, он совершенно забыл о ждущем его после нынешней ночи ящике португальского. Трепетная, влюбленная в вас молодая женщина, к тому же пришедшая на свиданье вопреки супружескому долгу и страху перед мнением света, разве это не самый желанный выигрыш в любом пари?
7
Бывает, и сокол в силок влетает. А уж ласточка и подавно… Долетался соколик ясноглазый Серафим Ласточкин — грозный лесной атаман Крест — до недоброго часа, когда, уготовляя ловушку для других, сам угодил в западню. Видать, и впрямь есть предел Божьему терпению и человеческим слезам.
Седьмицу спустя после той ночи, когда супруга камчатского губернатора встретилась в саду комендантского дома с графом Толстым, деташемент — сводный отряд из гренадер, полусотни казаков и моряков-добровольцев «Надежды», — ведомый неугомонным капитаном Федотовым, вышел на поляну у подножия Черных скал, укрывающих логово атамана Креста.
Перед рассветом опытные казаки-пластуны без шума сняли у скального прохода дозорных ватажников. Служивший проводником петропавловский кабатчик, за посулы оставить его в живых приведший сюда врагов своего атамана, указал скрытую кустами щель в скалах — единственный путь к лагерю разбойников.
Опасливо протиснулись в нее служивые люди — не окажется ли каменный мешок гробом для них, нет ли тут засады? И, подбадриваемые командиром, осторожно двинулись вперед.
К небольшой долине, словно частоколом, окруженной лесистыми горами, отряд вышел, когда уже рассвело. В лагере посреди долины шла обычная утренняя жизнь. Кто-то пытался раздуть костер. Кто-то умывался, обливаясь водой из ковшей… По неторопкому ладу лагерного быта, по спокойному виду лесных обитателей, по отсутствию часовых чувствовалось: никто не ждет нападения.
Как гром среди ясного неба раздался залп гренадеров. Свинец смел почти всех ватажников, кто был вне землянок и шалашей. А взорам тех из них, кто оказался ранен или уцелел, предстало смертное видение: на лагерь четким шагом, ощетинясь штыками, под грохот армейского барабана двигалось солдатское каре, по обе стороны которого россыпью бежали казаки с саблями и шли люди с тесаками в руках, в незнакомых ватажникам мундирах.
Разбойники, которым чаще приходилось нападать из укрытия и, как правило, на необученных ратному делу людей, побежали. Нападавшие дали им вослед еще один залп и вступили в лагерь, добивая замешкавшихся и раненых штыками и тесаками. Уцелевшие умоляли о пощаде или кидались куда глаза глядят.
Единственным в стане, кто не потерял голову, оказался атаман Крест. Он забаррикадировался в своем жиле вместе с Хакимом и пятью преданными ватажниками, и теперь они из окон барака прицельно палили по нападавшим.
Выстрелы были столь метки, что гренадеры, казаки и матросы залегли.
Однако атаман, озирая поле битвы, понимал, что долго продержаться не удастся. Атакующие возьмут барак штурмом или просто сожгут вместе с защитниками. Очутиться же раньше времени в аду на сковородке Кресту не хотелось…
Надо уходить… Но куда? Бежать в сторону гор по открытому месту под градом пуль — дело почти столь же бессмысленное, как ожидание кончины в этом убежище. Долину окружают такие кручи, что, прежде чем вскарабкаешься, получишь в спину не один заряд свинца. А если и удастся залезть на скалы, то спасение все равно судьбой не обещано, ибо спуститься на другую сторону хребта еще труднее, чем взобраться наверх. К тому же загнанных в горы ватажников преследователям легче обложить со всех сторон и уморить голодом, как волка, попавшего в яму.
Нет, спастись можно, только пробившись сквозь строй нападавших к единственной дороге из долины — проходу в скалах, по которому пришли враги. Это кажется невозможным, но… Тут атаману пришла спасительная мысль — одно из тех внезапных озарений, которые не единожды выручали его из безвыходных положений.
— Станишники, братцы! Обложили нас! Нам теперича терять неча! Будем биться не на живот, а на смерть! Потому — целься лучше, штоб ни одной пули даром! А ты, Хакимка, валяй за мной! Мы щас энтим сукам феерверку устроим…
Атаман сдвинул тяжелый топчан и, поддев за металлическую скобу деревянную крышку, распахнул вход в подземелье. Стал спускаться по шаткой лестнице. Хаким последовал за бачкой Крестом.