«Что за напасть! Я бы все на свете отдал, лишь бы отомстить этой парочке. Да что там – я бы душу дьяволу продал! Ох, если б я только отвернулся, если б не стал целовать эту… эту пакость!»
Похоть его, конечно, пропала начисто. И с тех пор – с того самого дня, как он поцеловал задницу Алисон, – он на женщин даже не смотрел. Он навсегда излечился от любовных томлений. Женщины? Вот еще!
И вот, рыдая и всхлипывая, будто выпоротый ребенок, он перешел улицу и отправился к кузнецу по имени Жервез. Жервез ковал принадлежности для плугов и тому подобное и вот теперь как раз трудился над плужным лемехом для одного из местных фермеров. Абсолон постучался к нему в дом и стал звать:
«Жервез, открой! Скорее!»
«Что случилось? Кто там?»
«Это я, Абсолон».
«Чего это тебя принесло в такую рань, Господи? В чем дело? А-а, знаю-знаю! Какая-нибудь молоденькая дамочка тебя взволновала, и ты так рано вскочил. Ну, понимаешь, о чем я».
Абсолон пропустил мимо ушей эти лукавые намеки. Ему было не до шуток. У него другое было на уме.
«Я вижу, у тебя в углу дымохода горячий клинок, – сказал он Жервезу. – Это для сошника, да? Можешь одолжить его? Совсем ненадолго – скоро верну».
«Конечно, могу. Я на все готов ради старого друга вроде тебя. Я бы одолжил его тебе, будь он хоть из золота или стоил бы целый мешок соверенов! Но скажи: что ты задумал?»
«Сам пока не знаю. Потом расскажу».
Абсолон схватил клинок – рукоятка уже остыла – и выскочил из кузни.
Он быстро добежал до дома плотника и снова встал под окошком. Тихонько прокашлялся – как и в первый раз – и постучался.
«Кто там? – отозвалась Алисон. – Ты вор или кто?»
«Нет, милая Алисон, – сказал он. – Это снова я! Я принес тебе золотое колечко. Оно мне досталось от матери много лет назад. Оно из чистого золота, и там выгравирован настоящий любовный узел. Я хочу подарить его тебе. Если ты подаришь мне еще один поцелуй».
Николас как раз поднялся с постели и собирался пойти помочиться. Но подумал, что будет еще забавнее, если теперь он подменит Алисон и сам высунет из окна задницу. И вот он быстро подошел к окошку и высунул ее как можно дальше.
Абсолон сказал:
«Поговори со мной, моя птичка. Я не вижу тебя, дорогая».
И тут Николас испустил газы – да так громко, будто раздался гром небесный. Что за шум! Что за вонь! Ну, вы сами догадались, что тут сделал Абсолон. Он поднял раскаленную железяку и сунул прямо Николасу в задницу. О, что тут было! Он содрал всю кожу до основания да и вокруг тоже. Николасу было так больно, что он подумал, будто смерть его пришла, и заорал во все горло как сумасшедший: «Помогите! Воды! Ради бога, воды!» Его истошные вопли разбудили плотника, а когда тот услыхал слово «вода», то подскочил на месте.
«Иисусе Христе, – закричал он. – Значит, потоп начался!»
Он схватил топорик, лежавший рядом, и перерубил веревку, на которой висело его корыто, привязанное к потолочной балке. Тут – как детишки говорят – все кубарем покатилось. Лохань тут же грохнулась на пол. А можно и по-другому сказать. Не успел он хлеб и пиво раздать – а уже валялся на полу без чувств. Он ничего больше не видел и не слышал.
Когда Алисон и Николас поняли, что там случилось, они выбежали на улицу с воплями «Беда!» и «Караул!», чтобы перебудить соседей. Тогда все добрые люди повыскакивали из домов и сбежались поглядеть на плотника, который лежал распростертый на полу. Падая, он сломал руку, да и вообще являл собой плачевное зрелище. Мало-помалу старик очнулся. Попытался встать – но не тут-то было. Не успел он и слова молвить, как Алисон с Николасом уже заверили толпу, что плотник сошел с ума. По их словам, он совсем свихнулся на Ное и на Потопе, да еще и купил специально три корыта, подвесил эти посудины к крыше и их убедил за компанию сесть вместе с ним в лохани.
Тогда все соседи принялись смеяться над стариком. Да он не только сумасшедший! Он еще и дурак! Они глядели на те два корыта, что продолжали болтаться под самой крышей, и смеялись еще громче. Вот так шутка! Плотник пытался было объяснить, как было дело, но его никто и слушать не хотел. Свидетельство Алисон и Николаса было таким убедительным, что весь город отныне считал плотника умалишенным. С этим все соглашались.
Ну, вот и все. Конец истории про то, как молодой школяр переспал с чужой красавицей женой, сколько ни стерег ее плотник. Как Абсолон поцеловал ее задницу. И как у Николаса задница загорелась. На этом, паломники, мой рассказ окончен, и да спасет нас всех Господь!
И тут Мельник свалился с лошади.
Здесь Мельник заканчивает свой рассказ
Пролог к рассказу Мажордома
Когда все закончили смеяться над непристойным рассказом об Абсолоне и Николасе, всяк истолковал эту историю по-своему. Ведь существует много способов очистить яблоко. Впрочем, большинство отозвалось на нее смехом. Никто не обиделся – за исключением Мажордома Освальда. Он ведь и сам когда-то был плотником и сейчас, слушая Мельника, испытывал легкое негодование. А потому он тихонько ворчал и жаловался себе под нос.
– Если бы я захотел потягаться с вами в пересказе сальных анекдотов, – сказал он наконец Мельнику, – то рассказал бы одну историйку про человека вашей профессии. Уж я бы на вас отыгрался! Но мне не хочется. Я уже стар. Не хочу пачкать губы всякой грязью, рассказывая про рогатого мельника. Прошло время, когда я ел свежую травку. Теперь я питаюсь только зимним сеном. Знаю: седина выдает мой возраст. Да и душа моя поизносилась. Она заплесневела – совсем как ягода мушмулы, которая созревает и гниет одновременно. Ее бросают в мусорную кучу или в солому, и там она лежит, пока не начинает разваливаться, как голая задница. Вот так и старики. Мы начинаем гнить, не успев дозреть. Конечно, мы еще можем срезать каперс, пока игрец играет на дуде: нас всегда щекочет желание. Такова наша участь – как у порея: у него тоже белая голова и зеленый хвост. Сил у нас, может быть, уже и нет, а охота остается. Когда нам не под силу дела, остаются только разговоры. В белой золе еще тлеет огонек, если пошевелить четыре горящих уголька. Если называть их по порядку – это хвастовство, ложь, гнев и зависть. Таковы живые угольки старости. Пускай наши руки и ноги слабы и члены наши не всегда оказываются на высоте положения. Но основная потребность никогда не пропадет. Уже много лет истекло с тех пор, как я с плачем появился на свет, но по-прежнему ощущаю все юношеские томления плоти. Кран, по которому лилась моя жизнь, почти иссяк, а годы все идут. Конечно, это Смерть перекрыла мне кран. И я уже теку ей навстречу. Сосуд моей жизни почти опустошен. Осталось разве что несколько капель. Что ж, я мог бы еще долго рассуждать о глупости и коварстве давно минувших дней. Язык-то у меня еще шевелится. Но в удел старости не осталось ничего, кроме слабоумия.