– Да шельма его знает, – парень пожал плечами и шлепком прибил комара на лбу. – Может, он и не один. Камней-то вон немало натаскали.
– Следить за поляной не пробовали?
– Не, – Михаил опустил глаза.
– Почему?
– Ну… Жутковато здесь ночью. Места дурные, как старики говорят. Гнилушки светятся, звуки непонятные. Не зверь, не птица, а не пойми что. Вам, городскому-то, оно, может, все далеким покажется, а мы тут живем и всякого наслыхались.
– Например? – Дроздов заинтересованно вздернул брови.
– Ну… – не очень охотно ответил Тарасенко. – Говорят, что вроде как с год тут объявилась какая-то нечисть. Кто-то что-то видал, кто-то что-то слыхал…
– Значит, это ты не сам решил в Москву звонить?
– Не, – признался Михаил. – Люди подначили.
– А знаки случайно не вы сложили? Для подтверждения, а?
– Не! Точно не мы.
– Верю, – кивнул Дроздов и присел на корточки. – У вас бы ума не хватило.
Внимательно осмотрев камни, Максим Георгиевич поднялся на ноги и несколько раз обошел сначала одну березу, затем другую.
– Вы на дерево залезали? – спросил он.
– Не! – покачал головой Михаил.
Сняв плащ и вручив его комсомольскому вожаку, Дроздов влез на березу и осмотрел таинственную фигуру сверху. Она определенно осталась незавершенной. И дело было даже не в том, что незавершенным был круг, в который вписывались пересекающиеся треугольники, а в том, что, судя по примятой траве, кто-то пытался провести линии сначала так, потом эдак, словно сам не знал, как будет правильнее.
– Дурные места, говоришь? – Он слез на землю и забрал у комсомольца свой плащ. – Поглядим, какие они дурные и кому эти ваши байки выгодны.
– Как так выгодны?
– Да так. Думаю я, что не с пустого места ваши россказни, что кто-то намеренно пугает деревенских, чтобы поменьше тут бродили. Усек? Вот и молодец. Теперь вот что. Сейчас я напишу записку шоферу, чтоб он перешел в твое распоряжение. Будешь сегодня для него начальником, и в твоем распоряжении целый автомобиль. Задача же у тебя вот какая. Возьми двух надежных ребят и езжайте сюда. Если у кого есть ружье или еще что, тоже возьмите. Может понадобиться. Будем караулить поляну.
– Ребята могут струхнуть, – неуверенно предположил Михаил.
– А зачем я тебе машину вверяю? На «Студебекере» да с шофером кто откажется покататься?
– Это да, – улыбнулся Тарасенко. – Могут искуситься.
Дроздов вырвал лист из записной книжки и нацарапал карандашом записку Игнатьеву.
– Все. Дуй, – поторопил он Михаила. – Девчоночек не катать! Ясно?
– Яснее некуда. Мигом здесь будем!
Тарасенко, пригибая траву, рванул через поляну и вскоре скрылся из виду в тени деревьев. В воздухе появилась чуть заметная синева, какая бывает перед самыми сумерками. Ветер затих, теперь кривые березки выглядели уставшими от припадка юродивыми – они склонили плакучие ветви к самой земле, иногда роняя в траву желтые листья.
Только теперь, в тишине и уединении, Дроздов мог ощутить место так, как привык это делать, – не слухом, не зрением, а какими-то иными чувствами. Как-то Свержин рекомендовал подчиненному не заниматься «этим шаманством», явно выходящим за рамки материализма. Но Максим Георгиевич совету не внял. Это «шаманство» передавалось у них в роду по наследству. Отцу оно позволило стать удачливым купцом в Нижнем. Да и сам Дроздов был удачлив. Сколько раз могли убить в Гражданку? И в крайних ситуациях Максим всегда полагался на свое звериное чутье. Чутье это пугало и его самого, потому что поднимало дыбом волосы на затылке и вызывало желание зарычать или завыть протяжно, как волк на луну: «У-у-у-у-у!»
Но Дроздов хоть и считал, что материализм – более выгодная вера, но не слишком доверял ей пока. Не умел выгодно пользоваться. И решил, что материализм еще молод и в силу младенческой узости не может воспринять мир во всем его бесконечном многообразии. А потому на людях изображая радикального атеиста, втайне он не рисковал отказываться от проверенных «шаманских» привычек.
Дроздов давно заметил, что деятельность человека, его эмоции оказывают на окружающие предметы заметное воздействие. И предметы словно возвращают эту эмоцию каждому, кто вступает с ними в контакт.
Поначалу Максим Георгиевич ни под каким видом не желал заходить в расстрельные подвалы, в переоборудованные для казней бани и пыточные кабинеты. А когда по приказу начальника приходилось-таки бывать в подобных помещениях, он потом пару вечеров неистово мылся в душе, вспоминая, как мебель и стены беззвучно кричали и корчились в муках.
Что чувствовали сами расстрельщики, сказать было трудно. Некоторые из них от природы обладали необходимой толстокожестью, а другие просто напивались, когда шли на работу. Но и подвыпимши они продолжали бояться. Один раз Дроздову довелось видеть, как двое бойцов, прошедших конные атаки Гражданской войны, трусливо прятались от рикошетов, паля в подвале из «наганов» в голых, безоружных, орущих людей, половина из которых были бабами.
Но Дроздов понимал их. Они пытались убить свой страх.
Он и сам, ступив на тропу революции, сначала стремился пострелять из молодецкого ухарства, а потом от безысходности. Потом от привычки. И даже начал получать мрачное, отчаянное наслаждение. Выдавить спуск иной раз было проще, чем долго что-то говорить или вникать в ситуацию.
Да, Дроздов умел проявлять беспощадность к врагам народа. «Ха-ха! Конечно, к врагам народа!» К врагам личного его, Дроздова, благополучия. Чем он, Дроздов, хуже других? Ничем. И он, спасая себя, ставил к стенке других. Отправлял их в лагеря. Но самую черную работу – ту, которая вопила проливающейся кровью, Максим Георгиевич по-прежнему старался перекладывать на других.
Максим Георгиевич привстал на цыпочки и втянул воздух раздувшимися ноздрями. Да. Поляна необычная. В первые мгновения показалось, будто в тело пробует войти некая чуждая сила. Нечеловеческая. Такой же силой веяло от океана, когда Дроздов млел от ветра на французском побережье Атлантики. Но то был дух моря. Тогда он первый раз увидел, нет, не увидел – почувствовал в глубине пучины живую силу. Посейдон. Вряд ли то был старик с трезубцем, но это ведь аллегория. Это темные и тупые крестьяне верят, что на небе есть Иисус с пробитыми руками, а Дроздов-то понимал, о чем речь. Приходилось и столы покручивать, и суггестией заниматься в студенчестве. Да и не только. Он и гностиков читал, и с апокрифическими евангелиями ознакомился в свое время. Спасибо папеньке, учил лоботряса в университете. Не ведал папенька, отчего все бродило, зрело и разродилось революцией.
А потом поставили человечков к стенке, и все улеглось. Теперь только тишину эту не тревожить, кто голову чуть поднимет, того…
«Осточертело! Все осточертело», – подумал Дроздов. И снова прислушался. Так же, как и тогда, во Франции, угнетение мощью почти сразу сменилось упоением силы. Возникло чувство, словно где-то на поляне разверзлось жерло, из которого бьет невидимый фонтан невидимого огня. Дроздову казалось, что жерло это находится точно между двумя березами – в центре незаконченного круга из камней. Он шагнул туда, и по его коже от низа к верху пробежала чуть заметная волна покалывания, а затем скользнул теплый ветер.