В этот момент – вероятно, около одиннадцати часов – дверь соседней комнаты резко распахнулась. Молодой клерк ворвался в комнату, на ходу надевая пиджак. «Немцы напали на Польшу. Это – война!» – громко раздался его голос в тишине помещения. Слово это молотом ударило меня в сердце. Но сердца нашего поколения уже привыкли к любым жестоким ударам. «До войны дело еще не дошло», – сказал я, искренне убежденный. Но служащий был чуть ли не взбешен. «Нет, – крикнул он резко, – с нас хватит! Нельзя каждые шесть месяцев начинать все сначала! Пора покончить с этим!»
Между тем другой служащий, уже начавший заполнять нам свидетельство о браке, задумчиво отложил ручку в сторону. В конце концов, ведь мы иностранцы, рассуждал он, и в случае войны автоматически становимся враждебными иностранцами. Он не знает, разрешается ли заключать брак в подобных обстоятельствах. Он сожалеет, но в любом случае ему придется обратиться за инструкцией в Лондон. Затем прошли еще два дня ожидания, надежд, страхов, два дня ужасающего напряжения. В воскресенье утром радио передало сообщение, что Англия объявила войну Германии.
Это было странное утро. Молча отходили от радио, швырнувшего в пространство известие, которому суждено пережить столетия, – известие, которому предназначено было коренным образом изменить наш мир и жизнь каждого из нас; известие, которое для тысяч из тех, кто молча в него вслушивался, таило в себе смерть, скорбь и несчастье, отчаянье и угрозу для нас всех и, возможно, спустя многие годы – содержание творчества. Это снова была война, более ужасная и разгорающаяся все шире, чем любая из бывших когда-либо на земле. Опять кончалась одна эпоха, опять начиналась другая. Мы молча стояли в комнате, вдруг ставшей тихой, как дыхание, и избегали смотреть друг на друга. Снаружи доносилось беззаботное щебетание птиц, предававшихся под теплым ветром легкомысленной любовной игре, и в золотом блеске света шелестели деревья, словно их листья, как губы, хотели нежно прикоснуться друг к другу. Она опять ничего не ведала, древняя мать-природа, о тревогах ее созданий.
Я прошел в свою комнату и собрал вещи в небольшой чемодан. Если подтвердится то, о чем меня заранее предупредил занимавший высокий пост друг, то мы, австрийцы, будем отнесены в Англии к немцам и нам следует ожидать тех же ограничений; возможно, ночью мне уже не придется спать в своей постели. Снова я опустился ступенью ниже, вот уже час больше не просто иностранец в этой стране, а enemy alien, враждебный иностранец, насильственно высылаемый обратно, туда, куда совсем не тянулась моя душа. Ибо можно ли было придумать более абсурдную ситуацию для человека, давно уже выдворенного из Германии, заклейменного как «антинемец» из-за его национальности и образа мыслей, чтобы теперь, в другой стране, в силу бюрократического указа принудительным путем причислить его к общности, к которой он, как австриец, никогда не принадлежал? Одним росчерком пера смысл целой жизни превратился в бессмыслицу; я писал, я думал еще на немецком языке, но каждая мысль, которую я вынашивал, каждое желание, которое я чувствовал, принадлежало странам, которые встали на защиту свободы мира. Всякая другая связь, все бывшее в прошлом было разбито и развеяно, и я знал, что и после этой войны снова придется начинать все сначала. Ибо самая священная задача, которой я всей силой своей убежденности служил в течение сорока лет, – мирное единение Европы – оказалась неразрешимой. То, чего я страшился больше, чем собственной смерти, – война всех против всех была развязана вторично. И тот, кто целую жизнь страстно стремился к духовному и человеческому единению, ощущал себя в этот час, как никакой другой требовавший несокрушимого единства, из-за этой неожиданной изолированности бесполезным и одиноким, как никогда в своей жизни.
Чтобы бросить последний взгляд на мирную жизнь, я еще раз вышел в город. Он тихо лежал в полуденном свете и был таким, как обычно. Люди обычным шагом шли своим обычным путем. Они не спешили и не собирались группами для разговоров. По-воскресному спокойно и невозмутимо было их поведение, и в какой-то момент я спросил себя: неужели они еще не знают всего? Но это были англичане, привыкшие владеть своими чувствами. Они не нуждались ни в знаменах и барабанах, ни в шуме и музыке, чтобы подкрепить себя в твердой, без всякой ложной патетики решимости. Насколько иначе выглядело это в июльские дни 1914 года в Австрии, но насколько другим, чем тот молодой неопытный человек, стал и я сам, столь тяжко обремененный воспоминаниями! Я знал, что такое война, и, глядя на изобильные, сверкающие магазины, совершенно отчетливо увидел магазины 1918 года, разграбленные и пустые, точно открытыми глазами глядящие на тебя. Как в вещем сне, видел я длинные очереди убитых горем женщин перед продовольственными лавками, матерей в трауре, раненых, калек – все эти ночные кошмары былого, точно призрак, вставали в ярком полуденном свете. Мне вспомнились наши бывалые солдаты, вернувшиеся с войны смертельно усталыми и одетыми в лохмотья, мое бьющееся сердце чувствовало всю прошлую войну в той, которая началась сегодня и ужасы которой еще были недоступны взору. И я знал: опять все прошлое осталось позади, все свершения уничтожены – Европа, наша родина, для которой мы жили, разрушена на срок намного больший, чем наши собственные жизни. Началась какая-то иная, новая эра, но сколько кругов ада потребуется еще пройти, чтобы изжить ее?
Солнце светило ослепительно-ярко. Когда я направился домой, взгляд вдруг упал на мою тень, шагающую впереди; и так же я увидел тень другой войны – позади нынешней. Она не покидала меня все это время, эта тень, она омрачала каждую из моих мыслей днем и ночью; возможно, ее темный отпечаток лежит на некоторых страницах этой книги. Но каждая тень в конечном счете тоже ведь дитя света, и лишь тот, кто познал светлое и темное, войну и мир, подъем и падение, лишь тот действительно жил.
Свою книгу воспоминаний я назвал «Вчерашний мир сегодня». Писал я ее в Вене на немецком языке. Она вышла в издательстве «Бёлау» в 1995 году. Я все размышлял, надо ли ее воссоздавать на русском языке. Наконец я это сделал. Я посвящаю ее своим девочкам – Светлане, Марине, Марии и Ализе. С любовью и на добрую память.
Как любой человек на этом свете, я был лишен возможности выбирать место и время моего рождения. С названием места моего рождения связаны судьбы белорусов, татар, украинцев и евреев, русских поэтов и еврейских композиторов. Да и вся история России. Ведь город давно уже отметил свое тысячелетие. Это город Брянск. Год моего рождения, 1938-й, – год громких показательных процессов и кульминации выполнения плана по выявлению и уничтожению врагов народа. Во время войны я провел четыре долгих детских года вдали от Брянска. В 1946 году – возвратившись в Брянск, я пошел в школу. Моим учителем истории оказался секретарь парторганизации школы Иван Порфирьевич Ковальчук, которого все боялись. С тех пор прошли десятилетия, а имени его я не забыл, как никогда не забывал имени своего свирепого сержанта Вауриха мой любимый немецкий поэт Эрих Кестнер. Ваурих мучил и истязал солдата Эриха Кестнера во время Первой мировой войны. Уроки этого Ковальчука были пронизаны ненавистью по отношению к тем мелким чужеродным элементам среди его учеников, которые, по его мнению, причинили так много зла великому советскому народу. Некоторые из его коллег предпочитали при обхождении с этими учениками потехи «вольных стрелков». Такой была моя учительница по черчению, которую я упомянул в моей книге. Это особый вид истязателей. И с этим мне пришлось столкнуться в мои школьные годы. Но и подружиться с замечательными ребятами самых разных национальностей. В мои школьные годы я изведал некую двойственность, своего рода контраст. И эта двойственность формировала мою натуру, мой нрав, мою, так сказать, первую идентичность. Так прошли мои школьные годы, официально сопровождаемые антисемитизмом, который не переставал быть моим спутником и в годы студенческие. И позже, в армии. Такой вот неслучайный попутчик и до сего дня. Но к этой моей идентичности относятся и те многие замечательные люди нашей страны, которых я повстречал на разных дорогах моей жизни, множество чудесных людей самых разных национальностей, и русская история, русское искусство, русская литература. Я знаю: эту мою многоликую идентичность я никогда не растеряю. И никто не сможет меня ее лишить, потому что то, что она для меня означает, это абсолютное совпадение, сущностное тождество, я ношу в себе. Само собой, эта моя неоднородная идентичность не может включать в себя ни того учителя истории Ковальчука и, разумеется, ни то государство, которое он представлял. Но если бы я даже всей душой пожелал быть разнозначным в моей сути, так сказать, в моей сердцевине моим уважаемым и дорогим друзьям (русским, татарам, армянам, грузинам, украинцам, немцам, англичанам, французам, швейцарцам и австрийцам), мне это не удастся. Я смогу сблизиться с ними, их полюбить, но до конца не почувствовать их плоть и кровь. Но разве идентичности – сло́ва, модного теперь в целом мире, – достаточно, чтобы ответить на вопросы: кто я? кто мы – люди? Конечно, я не настолько наивен, чтобы поверить, что моей книгой я смог бы ответить на эти вопросы. Моя тема – лишь некое подобие цвейговского вчерашнего мира и мира сегодняшнего, определенная устрашающая схожесть. И мне думается, что особенность мемуаров – это перенос опыта из одного контекста в другой, этим и объясняется долговечность всякого талантливо воссозданного вчерашнего мира. И в этом заключена вся тайна актуальности «Вчерашнего мира» Стефана Цвейга, который Томас Манн некогда назвал великой книгой. Книгой, которая волнует читателя столь же сильно, как и семьдесят лет тому назад. Канон человеческого поведения не изменился, он все еще определяется временем, которое нам дано между рождением и смертью. Мы все еще испытываем ту же любовь, ту же ненависть, как наши бесчисленные безымянные предшественники. Надежды и разочарования, терпимость и агрессивность все еще сопровождают и нашу жизнь. И так будет всегда. А это означает – так, во всяком случае, кажется мне, что наша идентичность неизменна. Единственное, да и то лишь в очень ограниченном объеме, – некоторому изменению поддается лишь наша реакция на ту или иную идентичность, на ту или иную сферу или мир, которые поначалу кажутся нам совсем чужими и даже опасными. Дай бог, чтобы «Вчерашний мир» Стефана Цвейга и мой «Вчерашний мир сегодня» не подтвердили эту ужасающую схожесть и чтобы все мы в году 2015-м, чего доброго, не оказались в году 1914-м или 1939-м.