Лабрюйеру стоило труда угомонить девушку и отправить ее на дамскую дачу.
Потом он откопал в своем чемодане фляжку с хорошей водкой и дважды отхлебнул. Нужно было поскорее заснуть, чтобы проснуться как можно раньше. Пришла в голову мысль, которую следовало немедленно проверить.
Даже, пожалуй, две мысли…
Лабрюйер поднялся ни свет ни заря.
Одеваться было незачем — все еще спали. Он в исподнем, босиком, прошел по комнатам мужской дачи. Как и следовало ожидать, Енисеева в постели не оказалось.
Тогда Лабрюйер обулся, надел пиджак и вышел во двор. Солнце вовсю светило. Лето выдалось замечательное — за весь сезон дождь лил раза два, не больше. Для остзейских губерний это было просто удивительно.
Давно уже Лабрюйер не слушал утренних птиц. Да и не было такого желания — если бы не воля Божья, наделившая его звучным голосом, он бы не то что птичек — и музыки не слушал, а в театр ходил бы разве что на простенькие водевили. Вот в кинематограф бы каждую неделю заглядывал — кинематограф был для него сродни цирку, а в цирке можно подсмотреть много любопытного. Особенно когда объявляют чемпионат по греко-римской борьбе и на манеж выходят атлеты. Тогда цирк Саламонского на улице Паулуччи полон взволнованных мужчин, заключаются пари, кипят страсти. И, наблюдая за схватками, можно перенять хороший прием выворачивания руки или ноги…
Оглянувшись на всякий случай по сторонам, Лабрюйер полез в колючий шиповник, высаженный возле злосчастной беседки.
Он рассуждал так: если убийца — не Селецкая, а она уж точно не убивала, потому что это не лезло ни в какие ворота, то преступник — либо Енисеев, привлекший к преступлению Полидоро, либо кто-то вовсе посторонний, но знающий тайну семейства Сальтернов. Если Енисеев, заполучивший кружным путем булавку, чтобы навести подозрения на Селецкую, — то он мог сплести интригу, заманить Доротею фон Сальтерн в Майоренхоф и порешить ее в беседке; из этого следовало, что он и есть Алоиз Дитрихс. Но следовало проверить и другую версию: что убил кто-то посторонний. Тогда вставал вопрос: как тело попало в беседку.
Нести его через двор, даже ночью, было рискованно — мало ли кто выйдет подышать свежим воздухом. Деревянная конурка с вырезанным на двери сердечком была во дворе, подальше от жилых комнат, и до нее от двери веранды насчитывалось шагов тридцать по меньшей мере, а от второй двери, ведущей наверх, — и того больше. Убийца с пособником, решившие принести тело в беседку, могли знать, что дорожка к беседке и дорожка к конурке пересекаются, а могли и не знать…
Лабрюйер прошел от калитки к беседке. Вдвоем можно было бы пронести тело. Привезти на телеге хотя бы — и втащить в беседку… Для этого нужно знать расположение лесенок, ведущих сперва на невысокий пригорок, потом в саму беседку, если не знать — можно в потемках сверзиться на клумбу. А клумба цела и невредима. Да — и знать, как снаружи открыть калитку! Хозяйка предупреждала, чтобы старались не оставлять во дворе одежды и прочих вещей, потому что ворья на штранде хватает. И показала хитрое устройство для запирания калитки, которое ничего не гарантировало. Вор, польстившийся на забытый плед, может и через забор перемахнуть. С мертвым телом особо не попрыгаешь…
Эти размышления были для Лабрюйера так же радостны, как для режиссера, вздумавшего ставить Шекспира или Островского, — разводка мизансцен. Он занимался той умственной работой, к которой готовил себя с юности, на которую натаскивал себя, как смышленого охотничьего пса.
Поднявшись в беседку, Лабрюйер внимательно, благо солнце светило наилучшим образом, осмотрел все столбики. Их было восемь, подпиравших отделанную фанерным кружевом крышу, расстояние между двумя столбиками — чуть меньше метра. Тело пронести, пожалуй, можно — и уложить на пол возле ноги круглого столика, что посередке. Даже удобно пронести — один, встав на опоясывающую беседку изнутри скамейку, принимает тело, а другой — снизу подает. Тем более что покойница ростом была невысока, худощава, весу в ней было — чуть побольше, наверно, чем в Селецкой, но все равно — фунтов сто двадцать, что ли…
Чтобы не продираться сквозь шиповник, Лабрюйер соскочил с борта беседки в крапиву, без которой ни один забор не обходится. Пригорок, на котором поставили беседку, был общим у мужской и дамской дач. Забор проходил по откосу — тело, выходит, могли принести со двора дамской дачи? Но зачем тащить его через забор, если в трех шагах — соединяющая оба двора калитка? Впрочем, то, что фрау фон Сальтерн убили на дамской даче, — совсем не тот вывод, который бы устроил Лабрюйера.
Он перемахнул через забор и оказался на дамской территории. Приземлился в каких-то декоративных кустах — хорошо хоть, не в шиповнике.
Чтобы не ломать кусты, он пошел вдоль забора, буквально прижимаясь к доскам. Где-то же должна была быть прореха в ветках. И обнаружил то, на что не рассчитывал, — еще один забор, перпендикулярный разделявшему дамскую и мужскую дачи.
Улица Морская тянулась параллельно берегу залива через весь Майоренхоф. Идущий по ней от Бильдерингсхофа в сторону Дуббельна мог чуть ли не через каждые сто метров свернуть в переулок направо — и выйти к пляжу, свернуть в переулок налево — и выйти к Йоменской. Артистам и в голову не приходило слоняться по этим переулкам, изучая местную географию. А меж тем в них тоже выходили калитки и ворота дач. Лабрюйер набрел на соседский забор, оказавшийся ближе, чем он рассчитывал: отчего-то Лабрюйер представлял себе кварталы дач поделенными на участки наподобие шахматных клеток, но внутри каждого квартала заборы писали порой странные вензеля и кренделя. Видимо, та часть немецкой крови, теоретически — четверть, что он унаследовал от своего батюшки, давала себя знать тягой к упорядочению пространства.
Перед внезапным забором кусты были вроде как пореже. Лабрюйер исследовал местность и обнаружил заколоченную калитку. С соседской дачи, выходит, можно было проникнуть на дамскую. Достаточно вытащить большие гвозди и убрать две доски, со стороны соседей прибитые крест-накрест. Это был сюрприз. Смысл сюрприза предстояло установить.
Лабрюйер пошевелил серые занозистые доски и обнаружил, что мысль о гвоздях уже приходила в чью-то голову. Но кому и когда — понять, естественно, не мог.
Вторгаться на соседскую территорию он не стал, хотя в такую рань вряд ли кто сидел во дворе с кружкой парного молока — еще и молочницы не появлялись. Вернувшись во двор мужской дачи, он едва не налетел на Енисеева.
Тот возвращался из своих загадочных странствий и крался к веранде, озираясь и даже пригибаясь. Лабрюйеру очень захотелось подкрасться сзади и ткнуть ему в спину револьверным стволом. Но не всякое благое намерение нужно сразу воплощать — он записал желание в мысленном своем блокнотике и постановил проделать это, когда наберется побольше улик. Это могло случиться даже завтра — если бы усатая рожа нашлась в картотеке Майера с примечанием: «Дважды задерживался за участие в грабеже, трижды судим за разбой, четырежды отбывал срок…»
Так что Лабрюйер наблюдал за собратом Аяксом даже с некоторым злорадством. А потом и вовсе испытал чувство благодарности — укладываясь спать, Енисеев разбудил Стрельского, и старик, накинув халат, пошел в деревянную хижинку.