С одной стороны, он нашел убийцу фрау фон Сальтерн, изловить Алоиза Дитрихса — уже задача сыскной полиции, так что можно и оскоромиться. А с другой — есть во всей этой истории какая-то незавершенность, сердце подсказывает — даже когда вернется Валентина, будет продолжение, и вряд ли что приятное. Значит, с бальзамом лучше подождать.
После бурных событий, чтобы жизнь раем не казалась, явилась бессонница. Да и нога время от времени о себе напоминала — когда Лабрюйер нечаянно упирался ступней в спинку кровати. Незначительная боль, а все же…
Были слышны такие шумы и отзвуки шумов, которые днем незаметны, а ночью — слушаешь их и не сразу понимаешь, что это такое может быть. Мышиную возню, скажем, слышно только ночью — как они, проклятые, возятся и шебуршат на чердаке, на большом и захламленном чердаке старого деревянного домишки, где маленький Алекс Гроссмайстер провел детство…
Но мыши, кажется, и на чердаке дачи завелись!
Лабрюйер прислушался — точно, и не мыши, а, возможно, крысы. Их еще недоставало.
Он определил направление звука. Крысы, похоже, завелись в той самой башенке, где он сначала спрятал фрау Хаберманн. И было их там немало — два десятка по меньшей мере.
Озарения приходят внезапно, и даже со вспышкой молнии их лучше не сравнивать — молния является, предупредив о своем визите пасмурной погодой, ветром, предчувствием ливня. А озарение — как падение на голову кирпича с крыши.
— Вот ведь сволочь… — прошептал Лабрюйер.
В голосе были и злость, и восхищение.
В самом деле, обвести вокруг пальца Линдера с агентами, сделать круг по дюнам и сосновому леску между ними и первыми дачами, а потом спрятаться там, где искать уж точно не станут, — это ловкая штука и гнусная пакость. А про то, что в башне есть под самым куполом помещение и что туда несложно пробраться, если приставить к крыше лестницу, Енисеев знал. Где обычно стоит эта лестница — тоже знал: у дровяного сарайчика, прилепившегося к даче сзади, там, где обычно дачники не бывают. Оттуда как раз удобно штурмовать башенку…
Лабрюйер быстро оделся, но на штурм решил идти босиком — так оно тише получится, опять же — натянуть туфлю на забинтованную ногу будет нелегко и болезненно.
Револьвер после безнадежной пальбы по удирающему Енисееву (мысленно называть его Алоизом Дитрихсом Лабрюйер еще не привык) был спрятан в правильном месте — в печке, которую по летнему времени все равно никто не топит.
Электрический фонарик лежал там же.
Вооружившись, Лабрюйер очень медленно и очень тихо отправился арестовывать убийцу.
Летняя ночь на штранде коротка и ароматна. Еле заметный ветер, морская свежесть воздуха, подойти поближе к белому шиповнику — и уходить от него не захочешь. Он, шиповник, в точности как розочки на букетах работы старых мастеров — маленькие белые капустные кочанчики, причем капуста еще и кудрявится. Забавно и трогательно — как почти все на штранде.
Лабрюйер не был сентиментален. Романтичен — да, хотя сам себе в этом не признался бы. Романтика погони была ему близка. Ни на миг не задержался он, чтобы вдохнуть аромат, и мелодия «Баркаролы» тоже на ум не пришла. Даже если бы из кустов шиповника заструился хор сладостных женских голосов и особенно выразительно пропел, что «ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна», он бы просто не услышал. Он сосредоточился на том, чтобы двигаться бесшумно.
Лестница стояла именно там, где нужно, чтобы забраться в башенку. Переложив револьвер в левую руку, правой Лабрюйер перекрестился. И полез, стараясь ставить пострадавшую ногу так, чтобы боль все же была поменьше.
Ему, собственно, не было нужды залезать в саму башенку — довольно было, достав из кармана фонарик, сунуть его в окошко и включить. Но сперва крикнуть по-немецки:
— Дитрихс, сдавайся, не то пристрелю, как бешеного пса!
Конечно же, Лабрюйер понимал, что преступник так просто не сдастся, и был готов стрелять куда придется, лишь бы обезвредить его. Убивать он не имел права — мерзкую скотину следовало взять живой и допросить о всех подвигах. К тому же вытаскивать труп из башенки — непростая задача, и если это проделывать среди бела дня — сбегутся зеваки. Фрау Бауэр, хозяйка дачи, была симпатична Лабрюйеру, и он не хотел портить почтенной даме репутацию. Хоть она ни в чем не виновата, но сплетня может причинить ей ущерб: будущим летом будет трудно найти дачников. Что такое безупречная репутация в немецком стиле, Лабрюйер знал с детства.
— Дитрихс, сдавайся… — прошептал он, уже с фонариком наготове. Очень не хотелось, чтобы голос в решающую минуту сорвался на хрип, сип или же преподнес какую-то словесную околесицу.
Луч света ударил в нутро башенки, но выкрикнуть великолепные слова Лабрюйер не успел.
Его оглушил пронзительный визг.
Енисеев, будь он хоть трижды убийцей и четырежды Дитрихсом, так визжать не мог.
В ответ на вопль с разных сторон зазвенели перепуганные голоса, немецкие и русские:
— Пожар! Горим! Пауль, телефонируй в пожарную команду! Бетти, выноси Клерхен! Наташка, дура, сперва — чемодан! По-мо-ги-те-е-е!!!
Только в башенке было тихо. Да распластавшийся на крутой крыше Лабрюйер молчал — даже не как плывущая в воде рыба, а как копченая, потому что чуть ли не минуту обходился без дыхания.
Фонарь он выключил не сразу — настолько ошалел.
Мужская дача тоже переполошилась. Кокшаров в одних кальсонах выскочил во двор, громко крикнул, чтобы услышали на дамской даче:
— Лариса! Это вы загорелись?
— Это вы загорелись! — зычно отвечала Эстергази. — У вас кричали!
Лабрюйер вовсе не желал, чтобы Кокшаров и артисты обнаружили его на крыше. К тому же он сообразил, кто засел в башенке. Ухватившись левой рукой за край оконной рамы, а из правой не выпуская револьвер, он втащил себя вовнутрь и с большим трудом, опершись о пол, не рухнул головой вниз, а весьма аккуратно вполз и даже извернулся, чтобы не задеть Танюшу.
— Это я, Тамарочка, не бойтесь, — сказал он.
— Боже мой, Александр Иванович! Как славно! Вы нашли меня! Но как?
— Я принял вас за крысу.
— Ну, благодарствую!
— Тамарочка, расскажите мне теперь подробно — кто стрелял, почему стрелял, кто за вами гнался…
— Сейчас, сейчас…
Выслушав эту странную историю, Лабрюйер задумался.
— Значит, авто, которое пыталось въехать во двор, вскоре появилось на ипподроме?
— Я не уверена, что это — то же самое, я же в них не разбираюсь. Но очень похожее.
— Если я покажу вам картинки с автомобилями, вы сможете его опознать?
— Ну… я, конечно, постараюсь… А где вы возьмете картинки?
— В газетах. Наша пресса совсем рехнулась — целые полосы отводит под рекламу. Такое рекламируют — в приличном обществе не выговорить, — сердито ответил Лабрюйер.