— Чего тебе, парень? — спросил шофер.
— Велели отдать господину, — по-латышски сказал мальчик и вручил шоферу сложенную бумажку. Пока Мюллер ее разворачивал, парнишка убежал.
— Что там? — поинтересовался Лабрюйер.
— Не понимаю — всего одно слово…
— И какое слово?
— «Гросс-Дамменхоф».
— Покажите!
Но на бумажке ничего больше не было — только это написанное карандашом название.
— Дитя что-то напутало, — сообразил Стрельский.
Бумажку выбросили и дальше поступили почти так, как решил Лабрюйер. Он со Стрельским остался караулить банку Авотинга, а молодежь умчалась ловить ормана.
— Мой юный друг, — задумчиво сказал Стрельский, — как вы полагаете, сколько спектаклей я в жизни видел? В неделю — по меньшей мере три, в год, стало быть?..
— Полтораста?
— Так мало? Нет, больше, гораздо больше! У меня ощущение, будто я перехожу из спектакля в спектакль, даже не давая себе труда переодеться… так к чему это я? К тому, что во всяком спектакле есть своя достоверность. Допустим, водевиль. В нем все радостно валяют дурака. Если герой ревнует — то страстно и отчаянно, а публика веселится и бьет в ладоши. Но если этот герой от ревности выстрелит себе в лоб и к финалу не воскреснет, публика будет недовольна. Застрелиться от ревности — дело… как это теперь говорят? Реалистическое. Но для водевиля — неправильное. У него своя достоверность, и всякий трагизм ее нарушает. Я вижу, когда достоверность спектакля безупречна, и вижу, когда из нее торчит что-то неподходящее. Этого словами не описать. Дверь не так скрипнула, свет не так упал…
— К чему вы клоните? — спросил Лабрюйер.
— К тому, что именно это ощущение было у меня вечером, когда поднялся крик и Енисеев шмыгнул в окно. Роскошная сцена! А был в ней некий избыток, нарушающий достоверность. И об этом я размышлял, сидя, как поселянка младая, посреди ромашек и одуванчиков.
— Хм…
— Так что там с бедной старой фрау? Вот просто так, ни с того ни с сего, сбежала? Господин Станиславский запустил в оборот словечко: «Не верю!» Ну вот — и я не верю.
— Пока Вилли читал газету, она увидела что-то… вернее, кого-то, кто ее испугал. Я уж думал об этом, — признался Лабрюйер, — и ничего выдумать не мог. Дитрихс разве что — но я сам был все это время неподалеку от ворот, Дитрихса я бы заметил, даже если бы он сбрил свои гомерические усы. Рост не спрячешь.
— Сообщник Дитрихса?
— И об этом думал. Сообщника могла видеть только покойная фрау Сальтерн. И в то время, когда она могла его видеть, Хаберманша ездила продавать драгоценности.
— Призрак среди бела дня явился?
— Это достовернее всего! Если учесть, что фрау фон Сальтерн, скорее всего, убили как раз на ипподроме. Заманили и убили… А чудак Горнфельд искал ормана, которого она подрядила везти себя ночью в Майоренхоф! — выкрикнул Лабрюйер.
— Старушка до того напугана, что ей бог весть что могло померещиться, — сказал Стрельский. — Она всю свою смелость употребила, когда назвала Енисеева его подлинным именем. Если бы я не знал ее, то подумал бы, что она, прежде чем войти в гостиную, хлопнула стопку водки.
— Я тоже думал, что придется ее уговаривать и успокаивать. Может быть, это бегство не имеет отношения к Дитрихсу с компанией? Может, у Хаберманши имеются какие-то свои недоброжелатели? Может, ее подвело зрение, и она приняла совершенно невинного конюха за какого-нибудь злодея? Я, кажется, уже все перебрал — осталось предположить, что Вилли приставал к ней с непристойными предложениями…
— Избыток, избыток… — пробормотал Стрельский. — Очень он мне не нравится…
Вскоре прибыли Танюша с Николевым на извозчике, забрали банку с мазью и немедленно укатили. Следом явился синий «Руссо-Балт». Шофер уже немного пришел в себя и почти доброжелательно спросил, куда везти.
— В сыскную полицию, — решил Лабрюйер. Но решил не сразу.
Он не был там уже очень давно — с девятьсот пятого. Уйдя потому, что сам на себя наложил такое диковинное наказание из-за нескольких суровых слов Аркадия Францевича Кошко, еще возглавлявшего тогда сыскную полицию, Лабрюйер старался и близко не подходить к тому перекрестку, где стояло напротив «Метрополя» трехэтажное здание. Но что-то поменялось — в тот миг, когда он решил выручить из беды Селецкую, и в другой миг, когда он поехал за револьвером…
Швейцар сразу узнал его и любезно приветствовал.
— Господин Линдер у себя? — спросил Лабрюйер.
— Для господина Линдера вызван автомобиль, он сейчас в губернскую тюрьму поедет. По его делу дама проходит, так подписан документ, что освобождается, — сказал швейцар.
— Господи Иисусе… — пробормотал Лабрюйер.
Этого события следовало ожидать — со дня, когда от дела отстранили Горнфельда. И все же его ошарашила неожиданность — уже сегодня вечером можно будет сидеть во дворе с Селецкой, слушать ее милый голосок, подавать ей сахарницу и сухарницу! Но — но зачем же вечера-то ждать?..
— Подождите меня! — сказал он Стрельскому. — Я мигом!
И помчался к лестнице.
Линдера он застал между третьим и вторым этажом.
Описать всю историю с Танюшей и черным «катафалком» удалось очень быстро.
— И вот тут нацарапан крест. Картинку могу отдать, — завершил Лабрюйер.
— Как бы мне хотелось, чтобы это оказался тот автомобиль, на котором привезли покойницу, — сказал Линдер. — А не приходило вам в голову, что на нем же тогда утром вывезли тело Лиодорова? Потому и решили сгоряча истребить свидетельницу, чтобы и ее — тем же транспортом в том же направлении?
— Это очень похоже на правду, — согласился Лабрюйер. — Так что, по моему мнению, тут нужно взять Дементьева и Скарятина из «летучего отряда».
И он замолчал, потому что невольно признался — следил, следил издали за полицейскими делами, знал, кто из агентов состоит в «летучем отряде», неофициальном подразделении специалистов по узким и тонким вопросам: кто-то знал толк в музыкальных инструментах, кто-то в живописи, кто-то в крупном рогатом скоте, были и мастера находить пропавших кошек и собачек.
— Да, и привлечь нашего Вилли, — согласился Линдер. — Слушайте, Гроссмайстер, а отчего бы вам самому не съездить в губернскую тюрьму? Вы точно так же отдадите уведомление об освобождении, как и я. А я бы сейчас же стал собирать агентов. Как? Можете помочь? Вы бы ее и в Майоренхоф отвезли.
— Я… я бы мог… — еле выдавил Лабрюйер.
— Ну так держите пакет, а я — наверх! Удачи вам! — и Линдер легко, как и положено двадцативосьмилетнему стройному атлету, взбежал по лестнице.
— Ч-черт… — прошипел Лабрюйер.
Это означало все сразу: Линдер, пожалуй, и на велосипеде ездит, и гимнастический зал навещает, ишь как широк в плечах и тонок в талии, а некоторым скоро корсет придется заказывать; но как говорить с Селецкой, что прихватить с собой, везти ее поездом или мчаться вниз — вдруг «Руссо-Балт» еще там?