Андрей Курбский понимающе кивнул:
– Тогда еще раз скажу: просись служить на окраины – подальше от Москвы. В дни, когда правят тираны, лучше быть подальше от столицы! А на границах всегда нужны воины, и головы им понапрасну не секут. – Усмехнулся: – По крайней мере, не так часто. Так лучше уж от басурманского меча во славу земли родной погибнуть, чем абы так, на потеху черни, раздавленным быть. И еще: я твоей услуги никогда не забуду! Ты помни об этом и я помнить буду. А теперь – прощай. Прощай, князь!
И вместе со своим ординарцем и сменными конями Курбский стал уходить в темноту. Ночная дорога и черный лес стремительно укрывали их. Провождая взглядом Андрея Курбского, своего прежнего полководца и наставника, а ныне – преследуемого беглеца, Григорий не сомневался, что видит пресветлого князя последний раз в жизни.
Но он ошибался – еще одна встреча была у них впереди…
14
Добравшись до Вольмара, Курбский был встречен литовцами с почестями. Жаловал король Сигизмунд II Август всех дворян, кто бежал из Москвы под его крыло! Велел обращаться с ними милостиво, по-дружески, с точностью до наоборот, как с ними обходились на Руси. А тут прибыл видный аристократ – полководец из великокняжеского рода. Пусть даже и Литве нанесший немалый урон. Вражда была тотчас забыта – к чему теперь она? Старый король Сигизмунд надеялся, что возобновится старое правило – переходить от одного государя к другому. А тут на престоле московском – чистый дракон, так как от него не сбежать?!
Но великая тяжесть была на сердце у Андрея Курбского, и, едва прибыв в Вольмар, он сел писать бывшему своему государю письмо. Всё кипело в нем – он знал, что перечеркнул свою жизнь: как русского дворянина, так и отца семейства, ведь оставил жену и девятилетнего сына этому самому дракону. Все было перечеркнуто, и потому письмо его превращалось в крик – обжигающий крик!
«Царю, некогда светлому, от Бога прославленному, – писал Курбский, торопливо скрипя гусиным пером, – ныне же по грехам нашим омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному меж самыми страшными владыками земли! – Глаголом он жалить его собрался, бывшего государя своего, и жалил, жалил! – Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину! Почто замучил ты вождей знаменитых и сильных, данных тебе Вседержителем, и святую, победоносную кровь их пролил во храмах Божьих? Разве они не пылали усердием к царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан – чародеями, свет – тьмою и сладкое – горьким! Чем прогневали тебя сии сыны отечества? Не ими ли разорены Батыевы царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни германские в честь твоего имени? И что же воздаешь нам, бедным? Гибель! Гибель!..»
Он писал и писал. Послание вышло длинным. Но Андрею Курбскому хотелось, чтобы оно немедленно дошло до адресата. Это грозило стать для него навязчивой идеей, и тогда он спросил у ординарца Василия Шибанова:
– Вернешься в Москву, передашь царю послание? Откажешься – не обижусь, не прогоню. Грамоту посольскую от литовцев тебе сделаю. Ну же, говори…
– Поеду, пресветлый князь, – ответил тот.
Василий Шибанов в сопровождении отряда литовцев двинулся на Русь, на границе они его покинули, боясь за себя, и вскоре он оказался в Мариенбурге. В Дерпт, из которого вместе с князем они сбежали неделю назад, Шибанов ехать не рискнул: если Малюта был все еще там, ему могла грозить немедленная смерть.
Еще через две недели Василий прибыл в Москву и сразу поехал в Кремль. Его сопровождал отряд русских стрельцов. Когда царю доложили, кто таков посланец и какой гостинец привез с собой, Иоанн едва не задохнулся – и от гнева, и от желания скорее прочесть письмо. Он не стал приглашать посланца изменника Курбского в свои палаты – сам решил выйти к нему на красное крыльцо, и не один, а в окружении свиты. Грозно смотрел Иоанн на воина, которого уже не числил в живых. И смело смотрел ему в глаза Василий Шибанов.
– Кто таков? – спросил Иоанн.
– Василий Шибанов, посол его величества короля Сигизмунда Августа, – встав на одно колено и поклонившись, ответил тот. – Привез тебе послание от господина моего, твоего изгнанника, князя Андрея Курбского.
– От господина твоего?! – в гневе воскликнул царь, хотя дал себе слово вести себя величаво и невозмутимо, но тотчас собрался. – Где же послание оного беглеца?
Шибанов достал из-за пазухи свиток.
– Встань и подойди ко мне, ординарец, изменник отечества своего, – проговорил царь грозно.
Побледнев, Василий встал с колена и на виду у затаившего дыхание царева двора поднялся по ступеням.
– Разверни и читай, – приказал Иоанн.
Он заранее решил, что не станет сам читать письмо и не даст его читать никому из бояр. Но поручит читать его трепещущему посланцу Курбского, и потому строки будут плыть у того перед глазами и голос дрожать в страхе.
Шибанов подчинился: развернул свиток, но – вздрогнул от первых же строк, похолодел…
– Читай же! – взревел царь и, подняв стальной, в каменьях посох, заостренный на конце, вонзил его в ногу Шибанова – пробив сапог, плоть, сломав кости.
Ординарец пошатнулся, от боли в лице его не осталось ни кровинки, но удержался и не упал. Да и острый посох пригвоздил его к деревянному крыльцу.
– Читай же, – повторил Иоанн.
И ординарец стал читать, стараясь говорить внятно и громко. И уже с первых строк – «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному, ныне же по грехам нашим омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному меж самыми страшными владыками земли!..» – Иоанн понял, что совершил великую глупость, разрешив дать огласку посланию Андрея Курбского.
А потом прозвучали слова: «И что же воздаешь нам, бедным, за все? Гибель! Гибель!..»
Ординарец князя говорил, и теперь бледнел царь. Проглотили язык бояре и князья, стрельцы и дети боярские. Каждое слово жгло слух Иоанна, как и надеялся сам Курбский. А Василий Шибанов продолжал: «Разве ты сам бессмертен? Разве нет Бога и правосудия Вышнего для царя? Не описываю всего, что претерпел я от твоей жестокости, – еще душа моя в смятении. Но скажу одно: ты лишил меня святой Руси! Кровь моя, за тебя пролитая, вопиет к Богу. Он видит сердца. Я искал вины своей и в делах и тайных помышлениях; вопрошал совесть свою, внимал ответам ее и не ведаю греха моего пред тобою. Я водил полки твои и никогда не обращал их спиною в врагу: слава моя была твоею славой. Исчисли же битвы и раны мои! Не хвалюсь: Богу всё ведомо! Ему поручаю себя, в надежде на заступничество святых и прадеда моего – Феодора Ярославского. Мы расстались с тобою навеки: не увидишь лица моего до дня Страшного суда. Но слезы невинных жертв готовят казнь мучителю. Бойся мертвых: убитые тобою живы для Всевышнего: они у престола Его требуют мести! Не спасут тебя воинства, не сделают бессмертным ласкатели, бояре недостойные, товарищи пиров и разврата, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву! Сию грамоту, омоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюсь с нею на суд Божий!»