Тишина стояла обалденная, как будто не один петух умолк, а все петухи на свете. Можно было подумать, что только у Мизиновых есть куры, хотя, не исключено, так и было. Прошли те времена, когда даже на дачах их держал чуть ли не каждый пятый, решая таким нехитрым образом проблему пропитания.
Но молчали не только петухи. Птицы, которые обычно громко гомонили летними утрами, разжигаемые побудочными кликами, тоже вроде притихли. Если прежде их звонкие бодрые трели перекрывали надрывный сип или вторили ему, то, странное дело, теперь никто не мешал, а они тем не менее предпочитали отмалчиваться либо чирикали как-то совсем вяло и скучно.
Ладно птахи, но и с собаками что-то происходило. Вроде совсем из другой оперы, однако теперь их лай слышался гораздо реже, даже собачьи разноголосые свадьбы, которые хоть кого могли вывести из себя назойливой истеричностью, и те вроде поутихли.
Про кур и говорить не приходится.
Впрочем, могло и почудиться.
Ладно, проехали. Только вот у дачелюбивых Кости с Клавой что-то не ладилось. Прежде приезжавшие сюда каждую пятницу вечером, а случалось, что и на неделе, если удавалось договориться на службе, с некоторых пор они появлялись совсем редко. Клава потерянно бродила по участку с задумчивым, отсутствующим взглядом и ни с кем не здоровалась, словно не замечала… Константин, раньше каждое утро начинавший с граблями или лопатой, теперь вставал поздно и лишь ненадолго выходил из дома, как будто в саду совсем не было дел. Если раньше слышались их голоса, то теперь создавалось такое впечатление, что они вообще не разговаривают друг с другом. Ни обедать позвать, ни вопрос задать, ни окликнуть… Ни слова. Молчком и молчком.
А следующим летом они и вовсе перестали появляться. Только дочь, у которой с мужем была в другом месте своя фазенда, время от времени наведывалась, чтобы проверить, все ли в порядке, да покосить вымахавшую в полчеловеческого роста траву.
И вдруг как гром средь ясного неба: Клава умерла.
От дочери же и стало известно. Неохотно и невнятно, тушуясь, та сообщила, что прибаливать мать стала как раз вскоре после расправы над петухом. И в ответ на недоуменные взгляды быстро уточнила: петух ей часто снился, все казалось, что она слышит сиплый дребезжащий клекот. Дошло до того, что, отводя глаза в сторону, поведала дочь: мать бродила по квартире и звала: «Пе-тя, петя-а!» Думали, что это у нее нервное и постепенно пройдет, однако ж вот как все обернулось.
Что касается Константина (про отца дочь почему-то говорила отчужденно, даже с затаенной, но сразу ощутимой враждебностью), то он к даче совсем остыл и ездить сюда больше не хочет. Не нужна, говорит, мне эта дача. Словно подменили человека.
Так до сих пор и неясно, что же в реальности произошло. Не в птице же этой злосчастной, в конце концов, дело.
Дом между тем стоит – добротный, видный (сколько сил и средств вложено), с высокими окнами, в нем бы жить и жить, а он пустует. И участок, прежде аккуратно подстриженный, с заботливо ухоженными грядками, зарастает сорной травой, дикими кустами, яблони плодоносят и сбрасывают никому не нужные яблоки, которые бесхозно гниют на земле. Сиротливо, чахло, запущенно на участке, будто выгорело что-то…
Иногда мне кажется, что они обо всем догадываются. А может, вовсе и нет, просто они меня выбрали. Именно так.
Звонят чуть ли не через день, расспрашивают обо всем: как самочувствие, настроение, что собираюсь делать, не надо ли чем помочь? Сначала были сомнения в их бескорыстии, хотя зачем им? Все у них есть – деньги, квартира, загородный дом, машина… Полный джентльменский набор.
Он – бизнесмен, она сидит дома. Рыжеватые волосы слегка вьются, высокая, гибкая. Может, потому и звонит обычно она, скучно, наверно, одной в доме. Ну да, без детей-то… Вот и решили взять надо мной шефство. А я этого не люблю и никогда не любил.
Дружба дружбой, но не надо нарушать определенной границы. Может, кому и нравится такое чрезмерное внимание, а мне оно быстро начинает досаждать. Личное пространство нужно оберегать. Особенно в отношениях с женщинами. Природа им диктует или что, но они так или иначе пытаются утвердить свою власть над тобой.
А тут совершенно посторонние, соседи, только-только поселились – и вдруг такое расположение. Приятные люди, не спорю, вежливые, вроде как искренне интересуются тобой. Внимание проявляют. Заботу. Редкость сегодня, когда все решают в основном свои проблемы. Чтобы соседа опекать, для этого нужно… Даже не знаю, что нужно.
Наверно, они (она?) решили, что раз человек один, то о нем необходимо позаботиться. А между тем мне это действительно не нужно. Мне нравится жить одному, я отлично со всем справляюсь, даже обед могу приготовить, если уж очень захочется, бульон сварить из курицы или картошку пожарить. Правда, я делаю это нечасто, но только потому, что не люблю кухонных хлопот, мне не нравится мыть посуду и прочие бытовые мелочи. Пустой холодильник вовсе не означает моей беспомощности. Меня это вполне устраивает. Люди обычно судят по себе и потом делают неправильные выводы. Понятно, если бы я был совсем дряхлым стариком, а так…
Вот, опять телефонный звонок, я почти уверен, что это она звонит. Амалия. Редкое имя, но ей подходит. К ее темным бровям и волнистым рыжеватым волосам (иногда мне хочется дотронуться до них, ощутить их упругость). Можно, конечно, не брать трубку, но это было бы невежливо. И все равно в таком общении мало радости. Каждый раз одни и те же вопросы: как я, что делаю и не хочу ли зайти к ним? Или не надо ли что-нибудь приготовить? На ее предложения я всегда отвечаю отказом, а про «что делаю» придумываю что-нибудь малоправдоподобное вроде лепки из пластилина (она тут же изъявляет желание посмотреть плоды моего творчества) или рассматривания марок (сто процентов, что в ближайшее время мне подарят какую-нибудь красивую иностранную серию).
Было б странно, если бы я вдруг начал ходить к ним в гости. Взрослые люди, у них своя жизнь, зачем им? И что бы мы стали делать? Разговаривать? Но о чем? Людям не так много есть что сказать друг другу, а при такой разнице в возрасте тем более. Обменяться впечатлениями о прочитанном или вместе посмотреть какую-нибудь передачу по «ящику»? Можно, конечно, почему нет, но в этом наверняка будет натужность, а я этого не люблю.
Раньше это слово было моим любимым: естественность. Что естественно, то не стыдно. Но теперь я отношусь к нему настороженно: оно совершенно не отражает реального положения дел. Все самое ценное в человеческом мире как раз неестественно – религия, искусство, технологии, медицина… Когда я им об этом сказал, они многозначительно переглянулись.
Не исключаю, что они не прочь меня усыновить.
А еще им, конечно, жаль меня. Я вроде как почти сирота, брошенный на произвол судьбы. Так они думают. Живет один, ни с кем не общается. Они ни за что не поверили бы, признайся я, что всегда мечтал о такой жизни. Только в одиночестве человек способен оставаться самим собой. Это не сразу понимаешь.