На третий день после того, как меня отдали в детский сад, я ушел оттуда, долго бродил по городу и только к вечеру вернулся домой. Разумеется, меня наказали, отец даже взялся за ремень, но вовремя одумался. Насилия бы я точно не потерпел. Да и решение мое было твердым: ходить в детский сад я категорически отказался.
Да, именно так. Не хочу и не буду. И пусть делают со мной что хотят. Отдавая детей казенному монстру, их фактически приносят в жертву. Обычно ссылаются на то, что нужно зарабатывать, даже верят в то, что говорят, но на самом деле это не так. Матери вполне могли бы оставаться дома, чтобы присматривать за детьми, общаться с ними и прочее. Или как-то чередоваться с отцами, которые делают из работы культ и не желают с ним расставаться.
В моем случае им, впрочем, ничего не грозило. Хотите работать – никто вам не мешает, я и один могу оставаться дома. Им вовсе не стоило тревожиться за мою безопасность и за безопасность жилья, шалить со спичками или электричеством я отнюдь не собирался. Я готов был соблюдать все правила – лишь бы не подвергаться унижению вселенской смази. Все восставало во мне. Иногда казалось, что в своем протесте я могу пойти на любую крайность, и намекнул на это родителям, бросив вполне выразительный взгляд на приоткрытое окно. Лучше бы мне не видеть в ту минуту их лица.
Нет, жалость вовсе ни к чему. Другое дело – доброта, простая сердечность. Но даже это кажется лишним, поскольку слеза совсем близко, можно раскиснуть из-за малейшего пустяка. Уголки губ тянутся книзу, на лоб набегают морщины, все лицо сжимается, подбородок начинает мелко дрожать… Стыдно.
Что говорить, нервишки ни к черту, а ведь всегда хотелось быть сильным и невозмутимым, как майор Гленарван из романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта». Поздновато, дружище. Вроде бы жизнь постепенно вымораживает чувства, иссушает их, с годами невольно черствеешь и ко многому начинаешь относиться гораздо спокойней, а вот поди ж ты, сентиментальность тут как тут. Иное воспоминание способно вызвать целую бурю эмоций. Или музыка. Или неожиданный знак внимания… Да все что угодно, о чем сам и не подозреваешь.
Не так давно Амалия принесла туесок с отборной, красной, как кровь, клубникой, которая якобы выросла у них на даче. Сладкий клубничный дух заполнял квартиру даже после того, как сочная вкусная ягода была съедена. Мы ели ее со сметаной – так, как когда-то я ел ее в детстве, купленную мамой на рынке. Стоило произнести слово «мама», как подбородок предательски задергался. А ведь это могло произойти и при слове «сметана» или еще каком-то – явный симптом маразма. Амалия наслаждалась вместе со мной и даже пристанывала: ах, как вкусно! как вкусно!
Оказывается, в их семье со сметаной клубнику даже не пробовали, так что для нее это было настоящим открытием. Ее серые глаза замаслились и излучали блаженство, а я испытывал едва ли не гордость от того, что посвятил ее в это таинство.
Амалия – милая, и муж ее мне тоже нравится. Но главное, конечно, она. Нам ведь всем нужна мать, не обязательно даже реальная. Биологическое родство ущербно хотя бы потому, что в нем теряется индивидуальность. Ты уже не ты, а просто существо, отпрыск, дитя, которое любят безлично только поэтому. Посторонняя женщина, проявляющая к тебе повышенный интерес, а тем более внимание и заботу, – это совсем другое. Для нее ты прежде всего индивидуум, личность, пусть даже в истоке все тот же инстинкт материнства.
Я остро ощущаю исходящие от нее женские токи, которые, не могу не признаться, временами очень даже волнуют меня, и тогда уже вовсе не материнское начало я чувствую, а самый настоящий эротизм – в ее плавных, как у пантеры, движениях, вкрадчивых обертонах голоса, нежном обволакивающем взгляде. Иногда от такого вроде бы ненарочитого интима меня начинает клонить в дрему, а иногда наоборот – словно какая-то пружина сжимается внутри, я настораживаюсь, нервничаю и готов пуститься наутек, как почуявший опасность зверь.
Однажды я высказался достаточно прямо про материнский инстинкт и биологическое родство. Глаза ее вспыхнули, она некоторое время молчала, пристально рассматривая меня, а потом спросила:
– Зачем так?
Задело ее. Не исключаю, впрочем, что ее интригуют мои эскапады.
– А что, разве не правда?
Она неопределенно пожала плечами.
Еще я мог бы спросить: что ей (им) во мне?.. Хотя и без того понятно: пока я для нее терра инкогнита, загадка. В своем роде экспонат. Она и рассматривает меня как экспонат.
Это раздражает, а временами и по-настоящему злит, хотя кому-то могло быть лестно. Я начинаю срываться на сарказмы, а ее серые глаза от удивления распахиваются еще шире.
Иногда мне кажется, что она намного старше меня, а иногда – совсем девочкой. Собственно, так и есть, если мериться годами. Только ведь и я не всегда осознаю свой возраст. Никогда не думал, что смогу прожить столько. А оглянуться, так вроде и не жил вовсе, так все быстро. Да и вообще трудно свыкнуться с мыслью о конечности жизни. С тем, что человечество все быстрее и быстрее катится к финалу. Если это так, зачем рожать, воспитывать, страдать и так далее?
Когда я сказал ей об этом, она сначала рассердилась. А потом все оставшееся время была грустна и задумчива.
Приснилось, что я – раб этой женщины. Все происходило в каком-то белокаменном дворце с колоннами, скорей всего, античном. Мраморные полы и стены, украшенные скульптурами и барельефами, сумрак, пылающие светильники, бассейн с бирюзовой водой… Все очень живописно, как в цветном фильме. И удивительно сладостное чувство собственной неволи. Я наливал ей в большой, украшенный изящными рисунками бокал красное вино, подносил на подносе фрукты, вытирал большим мягким полотенцем ее нежное розовое тело после купания, массировал плечи…
Пробудившись, я силился воскресить недавние ощущения и по ним, как по мраморной лестнице, вновь проникнуть в тот чудесный мир, откуда меня только что вынесло в скучную серую явь.
При очередной встрече с Амалией я, слегка смущаясь, рассказал ей об этом сне и потом спросил:
– Как вы думаете, рабство в природе человека или это так, случайная ночная фантазия? И вообще, можем ли мы быть уверены, что это наши сны, а не забредшие к нам грезы коллективного бессознательного? И что во сне это действительно ты, а не кто-то другой?
Она только покачала головой.
Похоже, я напугал беднягу.
Раньше или позже они все равно узнают. Пристальный, изучающий взгляд Амалии разве не говорит о том, что она пытается постичь мою тайну (да тайна ли это?). Люди всегда пытаются побольше разузнать друг про друга, особенно если их что-нибудь затронуло. Это даже не любопытство, а нечто большее – желание глубже окунуться в чужую жизнь, которая часто кажется богаче и оригинальней, чем своя. Ну и ладно.
Никто не знает точно, сколько им прожито. Годами это не меряется. Времена откладываются в генах каждого, как годичные кольца в дереве, многими-многими слоями. Просто кто-то чувствует их, а кто-то даже не подозревает о них и живет будто с чистого листа. Даже если бы я раскрыл им свой возраст, они бы все равно не поверили. И правильно. Сколько ни есть, все мое. И какая, в конце концов, разница, сто или десять?