Дрозд таращил темные глазки-бусинки, склонял голову то на один бок, то на другой, широко разевал еще обтянутый желтой птенцовой бахромой клюв, но червя схватывал не сразу, для этого еще надо было постараться. Нередко червь выскальзывал из пальцев и падал на дно клетки, где на него налипала всякая труха, и он становился совсем уж неаппетитным. К тому же дрозд еще не научился клевать сам, надо было непременно вложить ему пищу в клюв. Приходилось засовывать руку в клетку, вытаскивать ошалевшего, изо всех сил пытающуюся извернуться жертву, обмывать его под краном и повторять всю операцию заново.
Если встать на позицию червяка, то, разумеется, это было форменное издевательство, садизм, если угодно, но в природе, наверно, по-другому и не бывает. Садизм не садизм, а выживать надо, питаться надо, так что и она относилась к этому философски. Брать пальцами червяка, ну и что? Раз надо, значит, надо, дело скользкое, склизкое, грязноватое (потом руки непременно помыть), но и необходимое для того, чтобы дрозд продолжил свое существование. Даже не птичье, а неважно какое. Просто существование.
Он, между прочим, совсем ручным стал, на Дрошу откликался, от рук не шарахался; если не сидел в клетке, то скакал за ней по квартире, как собачонка, требовал еды. Мог даже на стул вспрыгнуть, потом на стол, а там и до плеча или руки хозяйки недалеко. У нее разные существа бывали – от банальных попугая и крысы до белки, которую она буквально выкормила младенчиком, сначала из шприца, потом из бутылочки с соской, и хорька с длинным красивым хвостом, не хуже, чем у белки.
Если попугай и крыса были просто развлечением, то и бельчонок, и хорек, и теперь вот дрозд выкармливались для спасения. Она их действительно спасала, потому что если бы не она, то вряд ли бы они выжили. Хорек, например, найден был на улице, прижавшимся к стене дома и затравленно озиравшимся по сторонам. Откуда-то он сбежал или потерялся, потому что некоторые держат дома хорьков как кошек.
Они все были симпатичные, эти животные и птицы, каждый по-своему, даже и дрозд, пестренький, желторотый еще, с глазками-бусинками и длинными худосочными лапками. Она к нему быстро привыкла, как и он к ней, живое существо, забавное. Правда, будущее его было неведомо: улетит он, повзрослев, или не улетит, и вообще научится ли летать, а если улетит, то сможет ли выжить в естественных условиях?
Кто-то сказал, что, отпущенный на волю, он будет все равно жаться к жилью и даже приставать к людям, чтобы его покормили. Но до этого времени еще далеко, для начала дрозда нужно выкормить и, дабы не оставлять одного в квартире, она возила его, как уже было сказано, в небольшой клетке на заднем сиденье. Отлучаясь же ненадолго, оставляла его в машине, и дрозд терпеливо (или не очень) дожидался ее, а когда она возвращалась, что-то приветственно-укоризненное горланил на своем на птичьем.
Весна закончилась как обычно почти мгновенно. Народ начал отправляться на дачи, и она часто помогала кому-нибудь с переездом. Машина, хоть и небольшая, а все-таки транспорт, у некоторых и такой не было, а барахлишка для вывоза всегда набиралось, особенно у пожилых. Ее просили, она не отказывала, а бывало, что и сама предлагала. Ей не трудно, а помочь всегда приятно. В этих случаях она вынужденно оставляла дрозда дома и всякий раз невольно переживала, что тот один и в клетке, а между тем мог бы прогуляться по травке, послушать свиристенье собратьев, которых в этом году на подмосковных дачах, как и комаров, было в избытке, и они голосили на разные лады. Наверняка ее дрозду не хватало птичьего общения, он бы непременно порадовался, представься такая возможность.
Однажды она взяла его с собой, и он, выпущенный из клетки на садовом участке, с удовольствием разгуливал по уже скошенной траве, по грядкам, по бетонным плиткам, которыми была вымощена дорожка.
Странное дело, ручная живность успокаивала и ободряла, с ней было легко и просто, в отличие от людей, с которыми все было ровно наоборот, но тут уж, понятно, ничего не поделать. Разумеется, живность ничего не заменяла и не могла заменить, но так уж получалось, что ей с этими существами бывало спокойней, как если бы они охраняли от каких-то неведомых напастей. Она доверяла им, они – ей, она берегла их, они – ее, разве в этом не было некоей высшей, то есть природной, то есть какой-то там справедливости?
Может, потому ее и не смущали ни извивающиеся червяки, ни мухи и комары, которых она научилась искусно ловить прямо на лету, да и клетку почистить было вовсе не трудно, поскольку она делала это не для себя, а для другого существа, но одновременно как бы и для себя, и в этом тоже была справедливость.
В начале июня, когда уже начинает отцветать сирень и листва на деревьях из изумрудной становится насыщенно зеленой, полной сил и соков, еще пока без усталости, ей выпало ехать в командировку в другой конец страны, в город Владивосток, и тут уж дрозда не возьмешь, а оставлять его в клетке на попечение подруги, которой она обычно доверяла ключи, тоже не выход. Поразмыслив, она сочла самым удобным поручить птицу родителям, которые как раз собирались на дачу.
Обычно она старалась не обременять их заботами о своих питомцах, знала, что они не очень одобряют ее увлечения, полагая, возможно, и не без оснований, что это мешает личной женской жизни. Не каждому, согласитесь, придется по нраву такое странное зоологическое окружение. Впрочем, они могли думать и говорить что угодно – все равно она делала по-своему.
Как бы то ни было, родителям она все-таки позвонила и птицу им отвезла, подробнейшим образом объяснив, как за той ухаживать. Ну и, разумеется, обеспечив кормом. «Дрозд, как там дрозд?» – звонила по мобильному, беспокоилась. И, как оказалось, не зря.
Дело же обстояло так.
Что птице нужно по жизни? Ясное дело – свобода!
Вскоре после отбытия хозяйки дрозд был из клетки выпущен, с любопытством огляделся и тут же отправился исследовать новую местность. Вокруг него сразу засуетились собратья, и не только. Воробьи и трясогузки порхали возле, все интересовались гостем, чирикали, попискивали, свиристели, то ли приветствуя, то ли обсуждая незнакомца. Некоторые подскакивали или подлетали совсем близко, как бы стремясь рассмотреть его получше. Дроша же непринужденно таскал в клюве травку, прыгал по грядкам и дорожке и, казалось, полностью был удовлетворен жизнью.
Это было правильно в смысле естественности и самостоятельности, каковой и должна обладать птица, тем более такая, как дрозд. Стихия птицы – воздух и воля, все так и рассуждали, к тому же дрозд уже не был маленьким слабосильным птенчиком, а даже пытался, причем небезуспешно, взлетать. И вовсе он не приставал к людям, как предупреждала хозяйка, а, напротив, держался совершенно независимо.
Никто и не сомневался, что дрозд по имени Дроша обрел именно то, чего ему не хватало, поэтому и в клетку его снова сажать никто не собирался: гуляет и пусть гуляет, захочет – сам вернется. Кошек вокруг вроде не наблюдалось, так что и опасности никакой. Самое то для адаптации в естественной природной среде.
Дни стояли погожие, солнце к полудню распалялось как на юге, распускались цветы, порхали бабочки, сновали насекомые в общем, гармония и радость царили в мире. И дрозд был здесь абсолютно своим.