Нравится – не нравится. К сердцу прижмет…
Живые, они шевелят длинными своими усами. Возможно, это вовсе и не усы, а щупальца. Что-то вроде рачьих клешней, только поменьше. И томные выпученные глазки.
Ясное дело, лучше когда ветер шумит в верхушках сосен, когда поскрипывают трущиеся друг о дружку ветви, когда свиристит цикада или чирикает пичуга, а еще лучше – когда все вокруг онемеет внезапно, замрет, как в предгрозовую минуту.
Именно здесь к нему пришло, в лагере, такое желание, чуть ли не жажда – полной, едва ли не окончательной тишины. Настолько полной, какую и представить себе трудно. Тишины-немоты. В нем уже была (свернулась клубком), и странно, что вокруг еще что-то говорит, пиликает, скрипит, попискивает, напевает, скрежещет, дребезжит, дрынькает, тенькает – живет…
Два следующих дня Олегу отчетливо плохеет.
То есть опять же вроде ничего, но вдруг ни с того ни с сего насморк, платок насквозь мокрый, липкий, так и таскает его скомканным в кулаке – поближе к носу, в голове раздражительно-мутновато, как обычно при насморке. Внезапно нахамил взводному, неплохому в общем-то (не выслуживается) парню. Впрочем, в тот момент и в мыслях не было: хороший-плохой… И когда чуть не сцепился с Витей Поповым из-за князя, тоже ни о чем не думал, а напрасно – быть бы ему размазанным по ближайшей сосне. Глаза у Вити такие, словно он собирался в штыковую атаку. Не случись рядом обходивший палатки майор, наверняка бы не кончилось взаимным угрюмым переглядыванием.
Жизнь на глазах кособочится: до конца сборов далековато, а у него два наряда в запасе, многозначительное почмокивание и покачивание головой в его сторону бывшего десантника (чтоб Олег не забывал), а в довершение бед – натертая до крови нога (проклятые кирзачи!)…
Погода тоже портится. Долгий косой, с резкими порывами ветра дождь – не спасает никакая плащ-палатка. И без того похожи один на другого – лопоухие и гололицые, а теперь в капюшонах и вовсе не узнать. Пыль на дороге в столовую превращается в густую чавкающую грязь, вспухает до щиколоток, засасывает, как болото. Словно не было вчера солнца, жары, ленивого писка комаров над ухом. Жизнь стягивается, съеживается в один-единственный, расползающийся до бесконечности мглистый угрюмый день.
Олега тоже нет. Верней, есть, но как-то невнятно.
Скидываются, посылают гонца, переодевшегося в цивильное – одно на всех, предусмотрительно припрятанное кем-то, – в поселок, в продуктовый магазинчик за водкой или портвейном. Иногда обходятся чифирьком, разводя в укромном лесном овражке маленький костерок и поставив на него закопченную до черноты кастрюльку с отломанной ручкой.
Однажды пустили по кругу сигаретку, с виду вполне обычную, хотя что там разглядишь в темноте? Ломовая оказалась сигаретка, с начинкой, прежде не доводилось. И башка на следующий день разваливалась, словно две бутылки водки выпил, еле поднялся, а потом все норовил выпасть из строя, присесть на корточки, предаться отвлеченному созерцанию – такой философический стих нашел.
Раздражение уже не разрастается, а просто медленно накапливается – кап-кап, откладывается плотным липким слоем где-то возле диафрагмы, эдаким сталактитом-сталагмитом. Олег заглядывает в себя, как спелеолог в неведомую пещеру, пытается протиснуться сквозь ледяные и каменные наросты… Еще б знать, что это такое – самость, то есть его самость, его «Я», ну да, то самое…
Креветки. Люблю – не люблю. Аллергия у него на них – небольшие розовые пятна по коже, словно ободрался обо что-то. О розовый ноздреватый панцирь.
Может, и не было никогда у него этой самости, а только казалось. Какая, к ................., самость? В ногу идут – хочется песни, хором, под гулко отбиваемый шаг: не плачь, девчонка, пройдут дожди… Славно, когда хором, в одну глотку – прохладные щекотливые мурашки по потной коже. Восторг, чуть ли не счастье – подхватить, подхрипеть, подгугнить! С надрывом, с присвистом, с притопом – левой, левой (кто там шагает правой?), левой!.. Гогоберидзе, мать твою, ну-ка подтянулся, тебе что нарядов мало, левой, левой, не плачь, девчонка, левой…
Дожди не проходят…
В палатке вечером включают карманный фонарик, подвешенный к одной из распорок. Кто-то подшивается, кто-то карябает письмецо. Взводный, педант, лепит пластырь в места, где палатка подтекает – кап-кап…
– Ну и погодка! – бурчит кто-то.
– Да, погода дрянь, – сумрачно откликается взводный. – Я когда служил, у нас парень один в такую погоду застрелился. Осенью.
– Как это? – интересуются.
– А вот так, – почти сердится взводный, – пошел на пост к складу, «Калашников», естественно, с боевыми. Дуло в брюхо, ногой на курок… И привет. Так никто и не узнал, отчего. Вроде парень как парень, ничем не выделялся, не замечали в нем ничего особенного. И на тебе!
– Псих наверняка, – презрительно сплевывает Витя Попов. – Неврастеник. Все они такие.
– Сырость не разводи – не в хлеву! – неожиданно свирепеет взводный. – Расхаркался тут…
– ???
– А то… На улицу иди плеваться!
Во как.
Ну да, вяло тянется мыслительный процесс в Олеге (никак не устроиться ему поудобнее на жестких нарах), все просто. Ничего того парня, значит, не держало. И не прельщало. Ну а его-то самого что держит, собственно? Да, вот его лично? Там ли, здесь ли? Там – все равно, что здесь, и здесь – почти как там. Даже если здесь, то запросто можно очутиться там или где-нибудь еще. Все элементарно, никому не нужно и без разницы…
Смутно в нем ворочается, тяжело, тоскливо, но на каком-то очередном витке внезапно, в одно мгновение, вызревает и проясняется: ему тоже не надо…
Не хочет он!
А главное, решить-то все можно скоро и легко, не откладывая в долгий ящик. Хоть бы завтра!
Так любит он креветки или нет? Хорошо это или плохо – стрельбища? – вертится дремотно под мерный круглый перестук дождевых капель. Автомат «Калашников». Пистолет «ТТ» с тремя боевыми. Взять и выйти из игры – сразу. Может, не выпадет больше такого шанса. Единственное право, на которое не приходится никаких обязанностей. Вообще ничего. Вышел он, извините…
Взводный будет рассказывать: в один дождливый день… Десантник Витя Попов презрительно сплюнет. Князь ворчливо вздохнет: эх, жизнь!
На самом краю сна всплывают в розовом сполохе топорщащиеся в разные стороны острые усы креветок: ничто – хорошо это или плохо?
Утро стрельбищ пасмурное, но теплое. Тучи ползут низко и не быстро, хорошо хоть без дождя. Мир с затерявшимся небом сузился, оплотнел, затяжелел, словно насквозь пропитался влагой. Тихо и как-то глуховато, и в тишине этой со стороны полигона – гулкие, дробные удары. Бух, бух…
Олег напряженно прислушивается – то ли туда, то ли внутрь. Вчерашняя полусонная ясность замутнела, как будто не с ним. И весь какой-то тусклый, невыспавшийся, нетвердый – даже на ногах. Левая побаливает в икре – ночью свело судорогой, вскочив, лихорадочно тер ее, пока наконец не отпустило, но остаток ночи получился размазанный, почти бессонный.