– Ну-ка, ну-ка. Расскажи.
– Я тогда универ заканчивала, и как-то так получилось, что выперли меня с нормальной квартиры, которую я снимала. А у меня и со временем и с деньгами как раз было очень туго, и единственным вариантом оказался бывший рабочий район. Ну, знаешь, типа того, откуда работяги на демонстрации ещё против царя ходили. Только вот с той поры там нормальных рабочих уже давно не осталось, а жило одно полное, беспросветное и унылейшее днище. Зачем – они, наверное, и сами не знали. До сих пор не понимаю, за счёт чего они жили, но трезвых вечером почти никого не попадалось. Включая стариков, женщин и детей. Что, не веришь? Напрасно. Сама видела, как однажды молодая мамашка, лет двадцать с копейками, сидела на лавочке вместе с дочуркой. Милый ребёнок, годика четыре, может, пять, не больше. И по очереди сосали пиво из одной пластиковой бутылки. А потом рыгали, тоже по очереди. Чудное зрелище было, как сейчас помню. Я тогда ещё подумала: «Нахрена ж всё это нужно? Какую ценность имеют эти жизни? Обнести всё это забором и сжечь напалмом подчистую, до пепла, до сухого остатка. Чтобы генетического следа от всего этого мусора не осталось». Ну, это во мне тогда ещё юношеский максимализм играл.
Андрей сочувственно кивнул:
– Опасно было?
– О, первые несколько дней я памперс готова была надеть, так боялась со страха обделаться. Всё старалась домой засветло вернуться, пораньше, пока во дворе резать никого не начали. А то ведь у них как – сначала сидят, бухают, обнимаются, песни поют, а потом – раз! Драка. Выходишь утром, смотришь – тут лужа кровавая, там сопли чьи-то с зубами. Серъёзно говорю, чего ты ржёшь!
– Ладно, ладно. А что потом?
– А потом двое из них, видимо, набрались смелости и решили проверить, что это у них за новая деваха появилась.
– Ну и?
– Что «и»? Я тогда уже мастером спорта была, так что вышибла одному передние зубы, а второму сломала ключицу. После этого ко мне все резко потеряли интерес, а я как-то перестала их панически бояться. Понимаешь, выяснилось, что они там дохлые все, пропитые и прокуренные уже к двадцати годам. Мышц нет, кости хрупкие. Почти что зомби. Так что главное было следить, чтобы сзади никто втихую отвёртку в бок не воткнул, а в остальном… Я там себя чувствовала высшим хищником. Не знаю с чем сравнить даже. Как будто акула случайно заплыла в гнилую заводь. Мерзко, воняет, но никакой смертельно опасной фауны. Одни заразные микробы.
– И долго ты там пробыла?
– Недолго, месяцев пять. Рванула оттуда при первой же возможности. Но, знаешь, что самое интересное? Когда я с этими двумя хмырями разобралась, и стало ясно, что бояться мне их не следует, во мне вскоре проснулось любопытство. Я вдруг почувствовала себя исследователем, которого занесло в племя людоедов, и стала за ними целенаправленно наблюдать. Очень много интересного, кстати, узнала.
– Например?
– В основном о том, до каких пределов способно доходить человеческое скотство. Поверь, после этого опыта меня уже сложно стало чем-то удивить. Но кое-что я ещё поняла, наблюдая за ними, особенно за женскими особями. И это очень важно! Они понятия не имеют, что можно жить как-то иначе. Понимаешь? Для них абсолютно естественно, что любой мужчина вечером – это пьяная агрессивная скотина. Нормально, что в простом разговоре четыре слова из пяти – матерные. Они не видят в этом ничего плохого или ненормального. Это их обычная, привычная среда обитания. Другая жизнь им просто не известна. Ты бы видел реакцию тамошних женщин, когда я с ними иногда говорила. Вот знаешь, как собака реагирует на музыку. Когда слышит что-то красивое, пусть и не понимает, что это такое на самом деле. Просто сидит и слушает, а глаза такие одухотворённые делаются, что там, того и гляди, проблески мысли появятся. Так вот я думаю, что для них, для многих подобных им, даже для тех, кто на порядок выше стоит по социальному или интеллектуальному уровню – короче говоря, для очень и очень большой части населения, привычка не думать – это такая форма защитной реакции. Потому что если в нечеловеческих условиях начать задумываться – значит осознать всю невыносимую и безысходную мерзость окружающей тебя жизни, бессмысленность и бесперспективность собственного существования. А это верный путь на кладбище. Организм против такой перспективы будет протестовать на физиологическом уровне. Лучше уж так, когда не думаешь. День прожил – и ладно.
Смирнов снова покачал головой.
– Не верю. Не может такого быть. Наоборот, если ты начинаешь думать и понимаешь, что жизнь твоя – говно, то появляется стимул сделать что-то, изменить её как-то. Самому измениться, хотя бы.
– Э-э, Андрей, это ты идеализируешь человека. Процент людей, кто готов задуматься, если что-то идёт не так, не сильно велик. Тех, кто понимает, что надо что-то делать, чтобы изменить мир – ещё меньше. А уж те, кто и вправду что-то делают, а не просто ноют в кулак – совсем мало. В этой стране, с её богатым опытом искоренения непохожих на других, вообще всё плачевно. Не удивлюсь, если на сто тысяч человек наберётся два с половиной инвалида.
Смирнов промолчал в ответ. Аргументы кончились. Нет, потом, конечно же что-нибудь обязательно придёт в голову, какая-то запоздалая мысль. Но сейчас – увы. Пусто.
Катя почувствовала его расстройство, опустила бинокль, внимательно посмотрела на него своими камуфляжными, зелёно-карими глазами.
– Перестань, Андрей. Не грузись глобальными проблемами. Что есть – то есть. Я же не утверждаю, что права и нет никакой надежды. Может быть, если регулярно пороть таких раздолбаев по голой заднице, то они со временем перестанут гадить везде, где придётся. Вот тебе, кстати, четвёртая причина – мало пороли. В смысле, не привили кнутом нужные правила поведения. Тоже ведь до всех доходит по-разному. Нам с тобой достаточно объяснить, а кому-то – вбивать и вбивать, пока не закрепится в качестве условного рефлекса. Что поделаешь – разные уровни сознания. Не стоит по этому поводу сильно расстраиваться.
Он кивнул в ответ, прекрасно понимая, что она права. Ещё одна женщина, вслед за Мариной, сказала ему, что он слишком много думает о том, на что не в силах повлиять.
«Может быть и правда – хватит? Мало тебе своих забот? Под твоей ответственностью почти сотня человек, а ты переживаешь из-за черники, убитой машинным маслом. Как там говорила Марина? Пора бы уже научиться выставлять приоритеты в правильной последовательности».
Он глянул на часы. Прошло двадцать минут.
– Ну что, заметила чего-нибудь?
Она покачала головой, в последний раз осмотрела дорогу в оба конца.
– Нет, глухо, как на кладбище. Судя по следам, дня три никто не ездил.
– Тогда пошли. Пора двигаться дальше.
Полковник Нуралиев всегда очень точно умел определить, когда начальник Генштаба был в ярости. Это могло почти не проявляться внешне, но небольшие характерные признаки – лёгкая металлическая вибрация в тембре голоса, указательный палец, непроизвольно постукивающий по поверхности стола, как будто генерал армии Нефёдов передавал сообщение азбукой Морзе – всё это однозначно говорило, что он едва сдерживается.