Научно-техническая революция неизмеримо усложнила дело управления экономикой. Однако в советах директоров английских фирм значительно меньше обладателей инженерных дипломов, чем в американских, японских или западногерманских компаниях. И если британскому деловому миру подчас не хватает чувства нового, то здесь сказывается все тот же недостаток профессионализма, любительский подход к делу, имеющий глубокие корни.
После Второй мировой войны, когда автомобильные заводы западноевропейских конкурентов были разрушены, Британия обрела главенствующее положение на мировом рынке легковых автомашин и мотоциклов. В 1950 году она экспортировала больше автомашин, чем США. Но вместо того чтобы попытаться сохранить позиции, например путем создания более крупных и конкурентоспособных концернов, английские фирмы возомнили себя монопольными законодателями мод, продолжая ориентироваться на «престижные» и спортивные модели довоенных лет. В результате Британия уже не открывает, а замыкает список ведущих автоэкспортеров. А ее конкуренты из США, ФРГ, Японии, Франции, Италии перехватили добрую половину автомобильного рынка в самой Англии.
Еще более разительный пример – нефть Северного моря. Для британских предпринимателей она явилась поистине подарком судьбы. Освоение североморских нефтяных месторождений – это новый обширный рынок заказов, способный стимулировать модернизацию таких традиционных отраслей, как металлургия, машиностроение, судостроение. Как же сумела британская индустрия использовать этот золотой шанс? К сожалению, отнюдь не лучшим образом. От половины до двух третей заказов для нефтепромыслов британского сектора Северного моря достались зарубежным фирмам. В этой пассивности и нерасторопности отчетливо проявился один из характерных симптомов «английской болезни» – нежелание предпринимателей идти на какой-либо риск, сворачивать с проторенных путей. Пусть добыча нефти с морского дна обещает быть перспективной отраслью – находить капиталам более привычное применение все-таки спокойнее.
Гарантированные рынки сбыта в заморских владениях лишили британскую промышленность гибкости, стимула к обновлению, совершенствованию ее структуры. Упор делался на развитие традиционных отраслей, выпускавших товары для колоний. Огромные накопления шли не на модернизацию производственной базы, а в сферу финансовых и торговых спекуляций. По доходам от так называемого невидимого экспорта, то есть от всякого рода банковских, страховых и других посреднических операций, Британия превосходит все развитые страны, кроме США.
Придя к власти на рубеже 80-х годов, консервативное правительство Маргарет Тэтчер провозгласило свой рецепт лечения «английской болезни». Сделать упор на личную выгоду в противовес общественному благу – таков, на взгляд тори, путь к исцелению британской экономики от хронического худосочия. Этот застарелый недуг был, по мнению консерваторов, усугублен такими мерами послевоенных лейбористских правительств, как национализация ряда ключевых отраслей народного хозяйства, создание государственной системы здравоохранения, социального обеспечения, народного образования. Все это, мол, оказалось для казны непосильным грузом, задавило частную инициативу и ускорило общий упадок британской индустрии.
Отказ от какого-либо государственного регулирования экономики – вот в чем видят тори целительную панацею. Любые формы вмешательства в хозяйственную жизнь они считают оковами для частной инициативы. Тем, кто обогащается, государство, мол, не вправе мешать, а тем, кто разоряется, оно не обязано приходить на помощь. Под видом возвращения к «классическим догмам капитализма» британских трудящихся намерены лишить даже тех ограниченных социальных завоеваний, которых они по крупицам добились в ходе многолетней борьбы. Однако попытка стимулировать частное предпринимательство за счет общественных нужд не сработала. Чуда исцеления не произошло. Стратегия тори по сути своей предназначена расчистить место для сильных, способствуя разорению и гибели слабых. Но для обескровленной британской экономики прописанное ей зелье оказалось скорее ядом, чем панацеей. Разумно ли было вновь сводить функции государства к роли «ночного сторожа», которую оно выполняло во времена королевы Виктории? Ведь бывшая «промышленная мастерская мира» вынуждена даже на отечественном рынке сдавать позиции иностранным конкурентам. Они-то в первую очередь и выгадали от «свободы рыночной стихии». Эта же пресловутая «свобода» разбередила старую рану – утечку капиталов за рубеж.
Английские предприниматели издавна предпочитают вкладывать деньги не на Британских островах, а в бывших колониях. Уступая Японии, ФРГ, Франции почти по всем экономическим показателям, Англия пока опережает их по величине помещенных за пределами страны капиталов. Подобная же инерция имперских времен воплотилась и в политике официальных кругов. В течение послевоенных десятилетий они не столько поощряли вложения в отечественную индустрию, сколько блюли заморские интересы Сити, не скупились ни на какие жертвы ради спасения фунта стерлингов.
В лондонских коридорах власти любят повторять слова лорда Пальмерстона: «У нас нет ни вечных союзников, ни постоянных противников – у нас есть лишь вечные интересы». Слов нет, будучи «промышленной мастерской мира» и крупнейшей колониальной империей, Британия эпохи Пальмерстона действительно могла позволить себе политику «блистательной изоляции» и в полной мере извлекать выгоду из свободы рук в политической игре, из своеобразия своего географического положения.
В наш век, однако, размеры и положение Англии на географической карте требуют иной трактовки этой фразы. Оставшиеся в наследие от прошлого имперские замашки, словно шоры, ограничивают политический, экономический и социальный кругозор правящих классов Великобритании. На обложке книги английского публициста Клайва Ирвинга «Подлинный брит» изображена рука джентльмена, вынувшего из жилета карманные часы без стрелок. Потеря чувства времени – вот, по мнению многих трезвомыслящих лондонцев, черта, порождающая пресловутую «английскую болезнь».
В течение целого столетия после промышленной революции ведущее положение Англии в мировой торговле никем не оспаривалось. Государству не приходилось решать серьезных экономических или внешнеполитических проблем, которые требовали бы особой дальновидности или квалифицированной экспертизы. Страна могла тогда позволить себе иметь «правительство джентльменов», доверить кормило власти просвещенным любителям.
От джентльмена требуется не так уж много. Он не должен знать ничего о политической экономии и еще меньше о том, как управляются зарубежные страны.
Он должен быть терпимым к взглядам других (не считая, разумеется, ирландцев, социалистов, профсоюзных организаторов и браконьеров), но придерживаться мнения, что только сильная рука способна сохранить британские интересы к востоку от Суэца. Будучи директором компании, он не должен слишком хорошо разбираться в ее делах, а возвращаясь из путешествия – ощущать расширение кругозора.
В широком смысле философия джентльмена представляет собой отказ мыслить принципиальными категориями: не заглядывай вперед; встречай проблемы дня по мере того, как они возникают; старайся решать их без лишних усилий разума, без неподобающего пыла страстей. Всюду, где требуются специальные знания, живое воображение, настойчивость и целеустремленность, организаторский дар, характеристики джентльмена становятся не только бесполезными, но и опасными.